Евгений Устиев - По ту сторону ночи

Впереди, натужась, равномерно шагает Таюрский, за ним Куклин. Бонапарт неясной, растворяющейся в жарком мареве запятой плетется где-то сзади. Когда я отрываю глаза от земли и смотрю на них, у меня невольно всплывает воспоминание о носильщиках тяжестей (муша) в старом Тбилиси. Этим ремеслом занимались обычно курды. Идет, бывало, такой муша, а на спине у него пианино; громадный полированный ящик в такт колеблющейся походке тихо позванивает струнами. Смотришь и думаешь: вот-вот сейчас свалится человек под этой непомерной тяжестью. Нет, не падает, идет и идет себе, бедный муша!

Наш путь пролегает то по ровным, как биллиардный стол, участкам гладкой разлившейся лавы, то пересекает гребенчатую поверхность канатных лав, то вдруг упирается в торосистые поля глыбовых базальтов, больше всего напоминающие взломанную ледоходом реку. Мы переваливаем через океанские волны валов коробления и огибаем огромные купола лавовых пузырей.

Труднее всего приходится, когда дорогу преграждает обширный провал. Обойти его невозможно: слишком большой крюк — нужно пересекать! Сбрасываем с натруженных плеч громадные мешки и осторожно поодиночке спускаемся с ними на всклокоченное лавами дно, до которого по крайней мере четыре, а то и восемь метров. Провалы всегда вытянуты вдоль лавового потока; их длина достигает нескольких километров, а ширина сотен метров. Ходьба по хаотическим нагромождениям базальтовых глыб на дне таких провалов — сплошная мука. Каждый из нас превращается в эквилибриста, балансирующего то на лезвии, то на кончике ножа! В довершение бед острые глыбы базальта часто неустойчивы и подворачиваются под ногой в самый неподходящий момент. Приходится точно рассчитывать каждое движение. Прицеливаешься, прыгаешь, опять прицеливаешься, опять прыгаешь — и так до тех пор, пока опасное место не остается позади.

Через час такой ходьбы я уже ни о чем не думал, кроме отдыха. Нестерпимо горели подошвы ног, острой судорогой сводило плечи, а в глазах расплывались, уходя из фокуса, пятнистые от лишайника базальты.

Мы садимся на гладком склоне лавового вала с, чудесными сплетающимися жгутами структуры течения. Но мне сейчас не до вулканологии — отдыхать, отдыхать!

Сняв рубашку, смотрю на свои пострадавшие плечи. На загорелой коже отчетливо видны красные пятна. Через некоторое время на этих местах несомненно появятся синяки. Такая же картина и у Саши с Бонапартом. У Пети на плече не пятна, а ссадины и синяки, и он жалуется на резкую боль в плечах и коленях. Еще бы, попрыгай по глыбовым лавам с трехпудовым мешком на спине!

— Так дело не пойдет, — говорю я, — мы плохо рассчитали свои силы. Давайте выберем какое-нибудь заметное место у края потока и оставим там еще часть груза. В крайнем случае за продуктами можно будет вернуться сюда двоим, пока двое будут работать на вулкане.

— Нет, давайте дотерпим до вечера, — возражает Петя. — Нельзя же устраивать лабаз в часе ходьбы от лагеря. Нет никакого смысла!

— Дело не в смысле, а в силах, Петя!

— Ничего, осилим, не беспокойтесь!

Двадцатиминутный отдых кажется слишком коротким.

С сожалением отбросив давно докуренные папиросы, натягиваем несколько охладившуюся на ветерке обувь, взгромождаем мешки и трогаемся дальше.

Вскоре наши мучения увеличиваются жарой и вызванной ею жаждой. Черные базальты жадно поглощают солнечное тепло; к двум-трем часам дня на поверхности лавового потока становится жарко, как в африканской пустыне. Сходство подчеркивается абсолютной безжизненностью этой зловещей каменной долины. Ни деревца, ни кустика, ни травки; только черные, источающие сухой жар лавы, на которых пестреют лишайники. Я ловлю себя на мысли, что из-за очередной глыбы вот-вот появятся заросли колючих кактусов!

Как-то мне пришлось вести геологические работы в пустыне на границе с Ираном, но и там сжигающее солнце не было столь яростным и беспощадным, как тут, в Заполярье. Удивительный парадокс природы, в который трудно поверить, не испытав его на собственном опыте!

К сожалению, мы не предвидели такой жары и не захватили с собой ни глотка воды. Вместе с усталостью в нас нарастает вызванная жаждой слабость; мы все чаще останавливаемся для отдыха и курения. Во рту у меня давно уже горько и сухо. Я с трудом раз за разом проглатываю отравленную никотином слюну и считаю пройденный путь не километрами, а шагами. Сто шагов, двести, триста, четыреста, четыреста пятьдесят, четыреста девяносто девять, пятьсот. Стой! Отдых!

В этот мучительный день впервые в жизни я испытал галлюцинацию. Мне мерещился то шум падающих с высоты прохладных водяных струй, то вкус нежных и сочных абрикосов, то запах утопающих в свежей зелени фиалок. Однажды мне померещилась такая несуразица, что я расхохотался и напряжением воли согнал с себя это вызванное переутомлением и жарой наваждение. За небольшой угольно-черной глыбой базальта, грани которой отражали солнечный жар, мелькнуло что-то бурое, мелькнуло и… прыгнуло ко мне на спину. Я ощутил упавшую на мешок дополнительную тяжесть. Черт! Встряхиваю плечами — тяжесть исчезла. Мой смех остановил шагающего рядом Куклина; он вопросительно смотрит в мою сторону. Но разве объяснишь такое!

К четырем часам дня мы дошли до небольшой котловины, на дне которой сверкала прохладой и свежестью вода. Берега озера заросли жесткой щетинистой травой; чуть в стороне растет жиденькая купа почти не дающих тени лиственниц. Трудно передать словами облегчение, с которым мы сбрасываем поклажу, а заодно с ней и почти всю одежду. Через несколько минут, еле отдышавшись и остыв на ветерке, устремляемся к озеру. Оно оказалось неглубоким и потому относительно теплым. Купание не только освежило — оно буквально оживило нас. Через несколько минут мы разлеглись под одной из лиственниц, где тени как раз хватало для того, чтобы спрятать четыре головы. Теперь, если не шевелиться, кажется, что только боль в плечах, на которые страшно взглянуть, да горящие подошвы ног напоминают о пройденном пути. Но стоит двинуть ногой или рукой, как глухая боль тянет то один, то другой одеревеневший от усталости мускул.

Мы выходим с этого привала только в шесть часов вечера. Горячий крепкий чай, обильный обед из холодной тушеной оленины и короткий сон восстанавливают нашу способность к дальнейшему движению. Наученные горьким опытом, мы подкладываем мягкое не только под Лямки мешков, но и в обувь. Для того чтобы острые, как ножи и пики, ребра камней не натирали ног, мы вкладываем в обувь толстые стельки из травы. Теперь идти значительно легче; трава спасает ступни не только от механических травм, но и от прогревающего действия базальтов. К счастью, у всех нас Достаточно свободная обувь на рифленой резиновой подошве; она позволяет пользоваться и толстыми шерстяными носками, и портянками, а сверх того, даже и травяными стельками!