Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

Гела была мне хорошей женой все время, что мы прожили вместе, то есть почти год после охоты на льва. Каждый день она молола мне муку, жарила мою долю подстреленной дичи — словом, делала все, что делали и прочие женщины в деревне для своих мужей. Вычесывала мне вшей по утрам, согревала меня ночами и нередко, заметив, что я не могу уснуть от тяжких раздумий, прижимала к груди мою голову и гладила по волосам, убаюкивая меня, как ребенка.

Очень часто мы уходили на прогулку вниз по реке, в наше излюбленное местечко, очаровательное и уединенное, где росли высокие деревья и колючие кустарники, приносящие сладкие круглые плоды, вкусом похожие на землянику, которыми мы наедались до отвала. Там мы чудесно проводили время — баловались, купались голыми, брызгались, боролись в шутку, а затем, когда лежали, обнявшись, на мягкой свежей траве, смех сменялся поцелуями, и я овладевал ею, и мы сливались воедино под парящими в небе птицами, не переставая дурачиться и обмениваясь простодушными, невинными ласками, точно заигравшиеся дети. В этом отношении негритянки лучше белых женщин — тем свойственно отменное лицемерие: они мучаются оттого, что плотские радости столь греховны, и стесняются двигаться как надо.

Те дни отдыха и утех, подаренные мне Гелой, остались единственным счастливым воспоминанием за все время, что я скитался по африканской земле, где на долю мою выпало больше горя и гнева, чем веселья, больше слез, чем улыбок, а вместо славных подвигов — убийства, ненастья, засухи без капли воды, войны, болезни, страдания, ежедневные труды и хлопоты. Поэтому сейчас, когда настали совсем другие времена, мои мысли часто устремляются к Геле и я будто бы снова слышу ее смех, чистый, как горный источник. Закрываю глаза и вижу, как мы лежим, обнаженные, на земле, полускрытые высокой зеленой травой, и она тихонько напевает мне на ухо странные мелодии своего народа, одновременно грустные и умиротворяющие. Ее пальцы перебирают мои волосы и бороду, она играет, как девочка, пытаясь причесать меня, осыпает поцелуями мою шею и позвоночник, сверху вниз, а то принимается считать волоски у меня на голове или в бороде, издавая гортанные звуки, на ее языке означающие числа.

Всякий раз она сбивалась со счета, потому что седина быстро прокрадывалась в мою шевелюру, а если из-за моего нечаянного движения „пряжа“ ускользала у нее из рук, она притворялась рассерженной и наказывала меня, как ребенка. Я же в ответ, точно младенец, припадал к ее груди, и она принимала меня с материнской лаской: затихала и, прикрыв глаза, растягивалась на траве, чтобы дать мне насладиться вволю. По правде сказать, оба мы походили на детей, играющих в мужчину и женщину, и единение наше получалось нежным, мирным и исполненным любви.

Я много рассказывал Геле о Кастилии, описывал подвиги моего господина коннетабля, его великие дела, и пиры, и народные гулянья, и войны. Особенно она любила слушать вновь и вновь одну историю про то, как коннетабль в честь французского посла, с которым был дружен, выпустил быков на дорогу, ведушущую в алькасар Байлена. Пока они бежали, на них натравили огромную львицу из зверинца коннетабля, которая бросилась их терзать, насмерть перепугав толпу. Когда зрелище завершилось гибелью быков, укротитель посадил львицу на цепь и увел обратно в клетку.

Еще я рассказывал, как торжественно у нас праздновали день святого Луки, когда замок коннетабля украшался французскими гобеленами, повсюду выставлялась парадная утварь, посуда блестела серебром, на стол подавали множество горячих блюд, сладостей, изысканных вин. Подробно перечислял еду: сельди в изобилии и прочая свежайшая рыба, различные варенья, финики, орехи, фрукты сушеные и только что сорванные — какие соответствовали времени года. Но больше всего Гелу интересовали платья и прически женщин. Она просила меня описывать их в малейших деталях и еще укладывать ей волосы, как их носила госпожа моя графиня. Я повиновался, и мы в самом деле играли в коннетабля и его супругу и таким образом очень весело и трогательно проводили время.

Между тем охотники приносили все меньше добычи, поскольку козы и антилопы уже утратили прежнюю свою доверчивость. Издалека чуя людей с арбалетами, они пугались и уносились прочь, а к водопою предпочитали ходить подальше, на других территориях. Из-за этого арбалетчикам порой неделями не попадалось ничего путного, кроме живности, пойманной в силки, вследствие чего Караманса все более неохотно и скупо делился с нами провизией, видя, что от нас уже не получить столько мяса, как раньше. К тому же он опасался, что, принимая чрезмерное участие в жизни его народа, мы все-таки в конце концов отнимем у него власть. Особенно ясно его страх был виден в тех редких случаях, когда он осмеливался пересечь реку, дабы погостить на нашем берегу. Теперь он прибывал, только приняв все меры предосторожности, как при первой встрече с нами, и не спускал глаз с арбалетов, пытаясь разобрать, не заряжены ли они. Ведь негры, раз увидев арбалет в деле, потом неизменно трепещут перед ним, полагая, что это дьявольское создание, обладающее собственным разумом. Мы же не трудились их в этом разубеждать, ибо их благоговение нас вполне устраивало.

В то время мои люди несколько раз сталкивались вдалеке от деревни с неграми мангбету, чьих соплеменников столько положили в том сражении, но те боялись нас и при встрече тотчас же трусливо бросались наутек и прятались.

Когда мы только пришли сюда, Караманса и старики из его деревни утверждали, что единорог обитает в горах на западе, там, где большая вода, и множество птиц, и странного зверья, и обычной дичи тоже. Но люди там, дескать, не живут, потому что та земля принадлежит духам и демонам, а кто туда ступит, вскоре распрощается с жизнью. В этих суждениях проявлялось невежество негров — откуда им было знать, что демоны подчинены Господу Богу и ничего не могут сделать с человеком, если он должным образом исповедался, причастился и носит крест на шее.

Так вот, дабы солдаты не обленились окончательно и не наплевали на поручение повелителя нашего короля, я решил, как пройдет период зноя и сильных дождей, подняться туда, где можно поймать единорога. Андрес де Премио счел, что Инесилье, которая опять понесла, лучше остаться в деревне под опекой чернокожих жен арбалетчиков. Мы же, под предводительством пятнадцати негров бандб, направились к тем горам, немыслимо высоким и в ясные дни синеющим на горизонте. Почти два месяца пришлось нам продираться сквозь густые запутанные джунгли, пересекать степи по пояс в траве, пока не встала перед нами самая высокая гора под названием Мангоно. Далее мы поднимаюсь по крутым каменистым тропам, время от времени встречая по пути относительно ровные горные долины и рощи с чудесными родниками, где мы с большим удовольствием отдыхали, а то и ночевали, если нас там заставали сумерки. Рассказы негров представлялись правдоподобными, поскольку здесь действительно водилось множество разноцветных птиц, целый день порхавших туда-сюда у нас над головами: одни летали стаями, другие двойными вереницами, третьи поодиночке, согласно законам своего вида. Многие птицы кичились роскошным ярким оперением, но попадались и полностью черные, и белоснежные. Среди них мы узнали аистов и вспомнили родную Кастилию, куда аисты прилетают весной, и вьют свои огромные гнезда на колокольнях, и высиживают в них потомство. Мы увидели в этом доброе предзнаменование.