Грэм Биллинг - Один в Антарктике

Форбэш сидел на камнях. В лощине пригревало, и у него под толстой рубахой выступила испарина. Пот выступил даже на обожженном солнцем и морозом лбу, под спутавшимися, всклокоченными волосами. Худое его тело вздрогнуло, потом отдалось теплу и истоме. Птенец нервно крутил головой, потом зевнул, открыв свирепый черный клюв с великолепным изгибом. Он взглянул на Форбэша твердыми черными глазами, потом уставился вдаль, глотнув, так что Форбэш почувствовал, как под рукой у него шевельнулись обтянутые тощей кожей позвонки. Поморник молча сидел на камне. Кроме них в безветренной лощине не было никого. Форбэш глядел на вершину Эребуса, и ему вдруг страстно захотелось туда подняться.

«Не будь таким, Форбэш. Все это слишком безнадежно. Слишком трагично». Когда ему исполнилось десять лет, отец подарил ему книгу по анатомии в полной уверенности, что сын станет доктором. Он не мог правильно произносить латинские названия и то и дело приставал к отцу с вопросами. Однажды в кустарнике в дальнем конце сада он нашел полуразложившийся труп кошки. Получив от матери разрешение разжечь костер, он, сделав вид, что стряпает, принялся варить труп кошки. Варил до тех пор, пока с костей не сошло мясо. Потом он высушил кости на солнце и по учебнику анатомии выучил почти все их названия. Он был опьянен знаниями и поражал ими всех. Отец очень гордился им и подарил еще одну книгу — учебник физиологии.

Она, очевидно, хочет сказать, что любить — это отдавать, что благословенная природа сердца такова, что, отдавая частицу за частицей, оно остается цельным и неисчерпаемым. К чему вечно отчаиваться из-за того, что не можешь ничего предпринять?

После истории с котом ему захотелось стать фермером, насколько ему помнится, потому, что спелая пшеница, росшая на полосе, так вкусно пахла. Потом он полюбил море и все, что в нем живет. Потом настал черед гор. Он пристрастился к прогулкам по горам, поросшим кустарником. Когда же он поднялся выше снеговой линии, его охватил восторг. Одно время он коллекционировал бабочек и в определенной системе прикалывал их к кускам картона. Крылья их высыхали, становились ломкими и крошились. Ему было противно. Но знать, что к чему, ему было нужно. Он всегда любил животных, птиц, диких зверей. У него никогда не было желания нанести им какой-то вред. Поморник-птенец заворочался у него в ладони, взъерошил перья и снова успокоился.

«Все это слишком трагично... безнадежно».

Что именно? И каков ответ? Никакого нет ответа. Но если я ничего не сделаю, то стану жертвой. Ответа нет. И если убью этого птенца, то ответа не получу все равно. А если я его отпущу, то и тогда ответа не будет. Если птенец подохнет, ничего не изменится. Если я убью его, то ничего не отниму от мира. Если отпущу, ничего не прибавлю.

Ветер торопливо мчался среди скал Мыса. Вихрь подхватил горсть мелкого гравия с края лощины и швырнул Форбэшу в лицо. Слышно было, как налетевший вал гулко ударил о камни побережья.

Если бы все пингвины поумирали или были сожраны морскими леопардами, то ничего бы не изменилось. Если бы ни один поморник не селился более на скалах Мыса, то тоже ничего бы не изменилось. Жизнь — это не нечто индивидуальное, это цельное, большое, точно море. И потому я жертва. Но если я знаю, что я жертва, то я более не жертва. Я свободен.

Он крикнул. Голос его вырывался словно из самого сердца. «Я свободен. Свободен. Да. Я свободен. Хотя я и не понимаю этого, но я свободен».

На Мысе царила полная тишина.

Он осторожно положил птенца-поморника между своих ног. Тот распластался на земле, растопырив, словно защищаясь, крылья, и, изогнув безобразную шею, уставился на него твердыми глазами.

«Ты. Ты жертва, жалкий птенец». Форбэш толкнул его ногой и засмеялся, когда тот, во внезапном припадке страха, срыгнул на носок маклака кусочки рыбы и пингвиньего мяса. Пингвины — жертвы. Морские леопарды — жертвы, тюлени Уэдделла и Росса, тюлени-крабоеды и морские слоны, киты-убийцы, лишайник, растущий на камнях, водоросли в озере Пони, которые возвращаются к жизни, как только растает лед, — все они жертвы. Люди же свободны лишь тогда, когда они об этом знают. Это совсем не значит, что люди хотят владычествовать над животными. Они просто хотят понять. Просто хотят жить плодотворной, сознательной жизнью, хотят что-то творить. Он подумал о двух мертвых поморниках, плывших по озеру Прибрежному вверх ногами, распластав крылья. То, что он это сделал, было ненормально. Это противоречило... противоречило чему-то, а чему именно, он не знал.

Птенец пополз прочь — сперва очень медленно, волоча по гравию длинные неуклюжие крылья, потом бросился бежать вверх по склону лощины к своему гнездовью.

Поморник, сидевший на камне, закаркал, закинув назад крылья, победно выпятив надутую грудь. Форбэшу показалось, что в крике птицы прозвучало удовлетворение.

В феврале похолодало. От южных ветров море побелело. Целых пять дней туманное небо было закрыто тучами снега. Ветер дул порывами. Наполовину оперившиеся птенцы промокли, вид их был жалок. Форбэш глядел, как по очистившемуся ото льда проливу сновали суда, а над ними летали самолеты. То были последние рейсы перед наступлением зимы. Он чувствовал какое-то смутное возбуждение при мысли о скором возвращении домой, но внешне оставался спокойным до самого отъезда. По правде говоря, ему не очень-то хотелось уезжать, и когда очередная партия подросших пингвинят отправилась к морю и храбро плыла на север, огибая мыс, ему казалось, что он утрачивает частицу самого себя. Несколько сотен птиц стояли с удрученным видом.

С базы Скотт ему сообщили, что последний рейс домой будет 3 марта, и он нетерпеливо ждал, когда последний птенец оставит колонию, чтобы можно было сесть на этот самолет со спокойным сердцем. У поморников проходила последняя стадия ухаживания и постройки гнезд, видно, сопровождаемая заверениями в верности, которую они будут хранить друг другу всю долгую темную ночь: ведь они расстанутся до той поры, когда снова станут высиживать и выращивать птенцов.

Вечером 1 марта на побережье собрались последние пять пингвинят. Поднявшись на свой трон, Форбэш сидел и, несмотря на холод, ждал, когда они отправятся в путь. В полночь стемнело настолько, что он едва различал птенцов, но слышал их болтовню и препирательства на берегу. Он, должно быть, вздремнул, потому что в четыре часа, когда небо на юге начало проясняться и стало светло, он обнаружил, что птенцы исчезли.

В колонии было тихо. Несколько десятков оставшихся птиц бродили меж камней, когда он возвращался к хижине Шеклтона. Поморники учили своих птенцов летать.