Анатолий Мошковский - Один на один

— Дуреха! — крикнул отец.

Федька заворочался на койке, зевнул и разжал веки. У окна стояла Клавка, а отец сидел на расшатанном стуле и стучал кулаком по столу, точно вколачивал гвозди.

С похмелья он всегда не в духе. Вчера по случаю субботы и получки у них собрались отцовские дружки, каждый явился с пол-литром. Федька тоже выпил.

— Порядок! — радовался отец. — Если такие дети, династия Ломовых не переведется. И мужики, и бабы у нас — во! — Он вскидывал большой палец с почерневшим ногтем.

Федька восхищенно пялил на него глаза: отец у него будь здоров! Сильный, решительный. Не какой-нибудь там дохляк или чувствительная личность. И никого из себя не строит.

Одно вот плохо: после крупной выпивки у него всегда дрянное настроение и он никого не щадит, пока не опохмелится. Сегодня он взялся за Клавку.

— И чтоб не ходила с ним! — крикнул он (сестра все еще смотрела во двор; плечи и спина у нее были широкие, как у отца). — Он что́, отслужит и укатит, а тебе покажет кукиш: на́ вот, выкуси! Будешь знать…

— А вот и нет, — сказала Клавка.

«Ага, он против того морячка», — сразу понял Федька, потягиваясь и зевая под одеялом. Он хоть и морячок, и ходит в военно-морской форме, и на погонах его «СФ» — Северный флот, но служит в сухопутной части неподалеку от города где-то в горах, в радиолокационной части. Парень он рослый, твердый, видный, да толку-то что, если скоро отслужит; он не осядет здесь, не увезет с собой Клавку. Очень надо ему ее увозить: такую, как она, не увозят, есть девочки и получше. Нетрудно быть получше ее…

— Слушай, что тебе говорят! — учил отец. — Не заглядывай на погоны и нашивки, нашего парня бери, местного, северского, пусть в забое работает, пусть…

— А сам почему не идешь в забой? — сказала Клавка. — Как выгнали, так и остался наверху! У «снежников» работка почище, да и пло́тят побольше, и делать нечего…

Отец замахнулся, но Клавка успела отскочить. А жаль — стукнул бы, ничего бы ей не сделалось: ряху наела — во! Нечего отцу указывать!

Отца и правда лет пять назад сняли с работы — дескать пьет сверх меры и на работу не всегда является, — и он устроился в горнолавинном бюро Сокол-горы. Ну и что с того? Отец знает, что и как… Чего она сует свой нос в мужские дела?

— А ты чего зубы скалишь? — Отец повернулся к нему. — Сбегал бы за углем… Ну?

— Я вчера три ведра принес, — сказал Федька. — Верхом насыпал, некуда класть.

— Не врет? — спросил у матери отец.

— Пока что есть… Ты что это разошелся?

— Не твое дело, стол накрывай!

На полную мощность играло радио.

Передавали курские частушки, с визгом и смехом вторили лихому голосу бойкие певуньи. Отец поднял бурое, толстогубое, с отекшими подглазьями лицо, провел рукой по свалявшимся волосам и вдруг выдавил улыбку:

— У, дают! — Он даже притопнул кирзовым сапогом, вскинул руки и прошелся. С ним не заскучаешь, веселый. — Вставай, сбегай за маленькой! — велел он Федьке. — Ну?

Федьке до смерти не хотелось выползать из-под одеяла, мочить на кухне студеной водой лицо и бежать за водкой.

— Мне не дадут, — сказал он, хотя прекрасно знал магазин, где продавцы продавали водку покупателям и поменьше его.

— Как — не дадут? — возмутился отец. — Раньше ведь давали.

— Так то раньше.

Частушки кончились, и диктор объявил, что сейчас будут передавать Первую симфонию Калинникова.

— Клавка, тогда ты!

— Вот еще! — сказала сестра. — Ты на меня руками, а я буду бегать? Ты культуре сперва научись.

— Куплю я тебе новое платье, жди! — крикнул отец. — У них проси. У них, с кем водишься.

Из репродуктора полилась музыка.

Отец рванул вилку из штепселя, музыка прервалась, точно ее топором отсекли.

— Дождешься от вас чего! Сам пойду… Мать, чтоб через полчаса все было на столе!

— Опять деньги тратить? — запричитала мать. — Когда мы так купим телевизор? Твои-то приятели…

— Ладно стонать. Чтоб все было на столе! — Отец вышел.

— Конвертов купи! — бросила в спину мать. — С розочками!

Федька протер глаза. Надо вставать. Впереди почти весь день. По улице походить, что ли? Ну, конечно, можно и в картишки поиграть в пятой общаге, и по рынку потолкаться с ребятами — все эти торговки жадные и глазастые, да если одну заговорить, а вторую прикрыть спиной, не так-то все прочно лежит на прилавках…

Отец вернулся через час, загремел в коридоре сапогами, закашлял. Вошел в комнату красный, дюжий, в глазах скачут хитринки. Громко стукнув, поставил на середину стола пол-литра.

— А говорил — маленькую! — напустилась на него мать. — Так и за год на телевизор не соберешь! У всех есть, а мы как не́люди!

— Замолкни! И так тошно.

Мать побежала в кухню за снедью.

Отец заходил по комнате.

— Знаешь, кого я встретил в городе? — спросил он у Федьки, улыбнулся и почесал под мышками.

— Кого? — спросил Федька, позевывая.

— Вошел я за конвертами в магазин, купил пяток и вижу у прилавка Путилина, того самого…

«Того самого, что в шею погнал тебя с участка», — хотел было сказать Федька, но, конечно, не сказал.

— Бывшего своего начальника?

— Его… Одет-то как, боже мой! Господин господином. Шляпа. Белая рубаха. Галстук. И говорит научно, точно профессор какой. Академия! Стоит у прилавка, листает книжки, перед ним целая гора их, и все в переплетах.

«Сколько, значит, — спрашивает у продавщицы, — мне платить?» — «Семь пятьдесят пять», — отвечает та. Ну и ну, подумал я, сколько тратит денег! Девать, видно, некуда. Тратил бы на путное, а то на что? Прочитал — и хоть выбрасывай. Да и что их читать? Везде одно и то же, только немножко по-разному заливают… Делать, видно, нечего. Хорошо живется на наших трудовых спинах-то! Удобно. Пошел Путилин к кассе и наткнулся на меня. Думаю, забыл давно. Так нет же. «Здравствуйте, Ломов, — говорит, вежливо так говорит, на «вы», хитер! — Приятно видеть вас в этом магазине…» Я прикинулся, что очень уважаю его и про старое забыл. «Спасибо, Алексей Алексеевич, отвечаю, как же сюда не заходить? Мы хоть и простые люди, а к культуре тянемся…» — «Хорошие слова, — говорит Путилин, — без книги и жизни-то нет настоящей… Правильно я говорю?» — «А то как же», — отвечаю, а сам думаю: ох и бездельник же ты, ох и денег же у тебя! Побыл бы ты в нашей шкуре!

Федька радостно завозился на стуле.

— Ты чего это осклабился?

— А ничего… Так просто…

— Выбирается он из толпы, идет к кассе… Ты что это? Чего улыбаешься? Ответишь или нет?

— А чего отвечать, папаша… Я сынка его вспомнил, Севку.

— Ну и что?

— Такой же он — умненький, ухоженный и вечно с книгой, на улице даже на ходу читает, и такой ученый: на любой вопрос ответит…