Тенцинг Норгей - Тигр снегов

Я вспоминаю тех шерпов, которые вышли в горы и не вернулись. Многие, очень многие шерпы погибли в горах; наш народ принес в Гималаях больше жертв, чем все остальные народы, вместе взятые. На Эвере­сте в 1922 году было убито семеро, на Нанга Парбате в 1934 и 1937 годах – пятнадцать, и в десятках других восхождений погибало по одному, два, три человека – в бурю или в лавинах, от падений, обмораживаний или истощения.

Чаще всего причиной смерти был несчастный слу­чай. Но иногда гибель оказывалась следствием отваги и самопожертвования. Ни один шерпа не забудет Гай­лая, который остался с Вилли Мёрклом на Нанга Парбате. И никто не забудет Пасанга Кикули, ходив­шего на К2. Кикули был одним из наших лучших восходителей в тридцатые годы, он участвовал в боль­шинстве крупных экспедиций того времени. В 1939 го­ду он был сирдаром американской экспедиции на К2, Висснер и Пасанг Дава Лама побывали, как я уже говорил, у самой цели, но при спуске стали возникать всяческие осложнения. Один из альпинистов, Дэдли Вольф, заболел, и его пришлось оставить одного вы­соко в горах, в то время как почти все остальные нахо­дились в базовом лагере. Альпинисты слишком устали, чтобы снова подниматься, а погода все ухудшалась. Но Кикули поднялся вместе с другим шерпой, Черингом, за один день на 2100 метров от базы до лагеря VI – вероятно, самое длинное непрерывное восхождение, когда-либо совершенное в горах.

На следующий день Кикули и еще двое шерпов дошли до лагеря VII, где находился Вольф. Он был еще жив, но слишком ослаб, чтобы передвигаться, а так как ночевать оказалось негде, то шерпы вернулись на ночь в лагерь VI. А утром трое шерпов снова пошли к Вольфу, решив снести его вниз на руках. Больше их не видели. Разыгралась буря, четвертому шерпе оста­валось только спуститься из лагеря VI вниз на базу. Великий Кикули и его товарищи отдали свои жизни, пытаясь спасти жизнь другого.

Я думаю обо всем этом и горжусь тем, что я шер­па. И я уверен, что любой, знающий, что мы соверши­ли, не сможет поверить, будто мы ходим в горы ис­ключительно из-за нескольких рупий.

Удивительно, хотя я не умею ни читать, ни писать, я получил и послал столько писем, что и не счесть. Мне пишут с разных концов Индии и Европы, пригла­шают участвовать в экспедициях, а после экспедиций делятся впечатлениями или новыми планами; иногда письма содержат просто выражение дружеских чувств. Я прошу прочитывать мне письма и всегда отвечаю, диктуя человеку, который записывает мой ответ на со­ответствующем языке или же по-английски, с которого обычно можно потом перевести. И хотя мне мало при­ходилось иметь дело с ручками и пишущими машин­ками, все же именно этим предметам я обязан многи­ми приключениями.

Зимой 1948 года мой старый друг по Бандар Пун­чу, мистер Гибсон из Дун Скул, сообщил, что пореко­мендовал меня для одной работы Отделу эксперимен­тальных, исследований индийской армии. А вслед за тем мне написали и из отдела. В итоге я в том и после­дующем году ездил инструктором в Северо-западную Индию и обучал солдат технике восхождений. Помимо самих восхождений, речь шла о разбивке лагеря, при­готовлении пищи, применении снаряжения и уходе за ним – короче, обо всем, что касается жизни под от­крытым небом в диком краю. Работа эта пришлась мне по душе. В первый год занятия происходили в провинции Кулу, на следующий – в Кашмире, при­чем база находилась в курортном городке Гульмарг. А поскольку в обоих случаях мы занимались зимой и на больших высотах, мне представился случай впервые после Читрала стать на лыжи. В память о занятиях с солдатами у меня осталось официальное свидетель­ство. А лыжами я занимался ради собственного удо­вольствия; от этих занятий остались лишь красноре­чивые вмятины на снегу…

Весной 1949 года в Дарджилинге произошло пе­чальное событие.

Фрэнк Смайс, с которым я ходил вместе на Эве­рест и который был, пожалуй, наиболее известным из всех альпинистов, участников гималайских экспедиций, приехал опять в наш город и был очень тепло встре­чен. На этот раз он собирался в поход один, фото­графировать горы и горные цветы (он был большим специалистом этого дела), и я помогал ему в приго­товлениях.

Однако очень скоро стало видно, что Смайс уже не тот, каким его знали прежде, причем дело было не в возрасте. Однажды он посетил ателье известного в Дарджилинге художника, мистера Сайна. Сайн по­просил его, как обычно, расписаться перед уходом в гостевой книге. Смайс подошел к столику, взял руч­ку, но, вместо того чтобы сразу расписаться, почему-то задумался, глядя на страницу. Затем улыбнулся слегка и сказал: «Странно. Я вдруг забыл собственную фами­лию». После этого он нагнулся над книгой и распи­сался, тщательно и неторопливо. Однако над датой он снова задумался. Наконец написал «октябрь», подумал еще и зачеркнул. Потом написал «декабрь» и оста­вил так… На самом же деле был май.

Спустя день или два мы шли с ним по Човраста, и тут я сам был поражен. Мы говорили о чем-то, не помню о чем, как вдруг Смайс обращается ко мне совершенно изменившимся голосом:

– Тенцинг, дай мне мой ледоруб.

Я, конечно, решил, что он шутит, и ответил сам шуткой. Но Смайс продолжал совершенно серьезно просить у меня ледоруб. Он думал, что находится где-то в горах. Тогда я понял, что его дела плохи. Вскоре после этого его взяли в больницу, а когда я пришел навестить его, он не узнал меня. Лежа в постели с ши­роко раскрытыми глазами, он говорил о восхожде­ниях на большие вершины. Врачи нашли у Смайса редкую болезнь, поразившую головной и спинной мозг, и его срочно направили самолетом в Англию. Но и там ему явно ничем не смогли помочь, потому что вскоре он умер. Так печально и безвременно кончилась жизнь выдающегося альпиниста.

Мало-помалу последствия войны и политической ломки в Индии начали сглаживаться; пришло время, когда экспедиций стало больше, чем когда-либо. Вско­ре после отъезда Смайса в Дарджилинг прибыла швейцарская экспедиция. Возглавлял ее другой мой старый друг, Рене Диттерт; он собирался исследовать подходы к Канченджунге со стороны Непала. Он при­глашал меня, и я охотно согласился бы, однако успел уже к тому времени договориться с Тильманом; един­ственное, что я мог сделать для швейцарцев – на­брать для них других шерпов и пожелать успеха.

Тильмана мы, шерпы, разумеется, тоже причисля­ли к нашим старым друзьям. Я по-настоящему восхи­щался им на Эвересте в 1938 году и был рад встре­титься с ним снова, хотя мы оба находились под впе­чатлением несчастья со Смайсом. Вместе с другими четырьмя шерпами я проехал из Дарджилинга в Каль­кутту. Здесь мы встретили Тильмана и двух его ан­глийских товарищей, после чего направились на северо-запад, к южной границе Непала. С каждым этапом мы передвигались все более примитивным способом. По Индии мы ехали поездом до пограничного город­ка Раксаул. Затем пересекли на автобусе покрытые джунглями отроги – тераи, закончив этот отрезок пути в непальском городе Бимпеди. Дальше не было ни железной, ни автомобильной дороги, и мы двину­лись пешком через невысокие хребты в Непальскую долину; багаж полз потихоньку над нашими головами по канатной дороге. Я предвкушал много интересного; как ни странным это покажется, особенно если учесть близость Дарджилинга к непальской границе, я не был в Непале с тех самых пор, как удрал во второй раз из Соло Кхумбу в 1934 году. Думаю, что нашим на­чальникам тоже было интересно – им предстояло увидеть страну, почти совершенно неизвестную евро­пейцам. На протяжении всей истории Непал был за­крыт для них даже еще прочнее, чем Тибет, куда хоть попадали отдельные лица и экспедиции. Теперь же Непал слегка приоткрыл ворота, и Тильман с его друзьями оказался в числе первых, кто проник в эту щелочку.