Chatwin Bruce - Брюс Чатвин - Тропы Песен (1987)

— Я тебе не верю, — заявил я Нерону. — Ты меня дурачишь.

— Хи! Хи! — рассмеялся тот, а потом зашелся очередным приступом беспомощного хихиканья.

Они с Донки-донком еще фыркали от смеха, когда, примерно через милю, мы остановились вблизи нескольких низко лежащих скал. Все трое выпрыгнули из машины.

— Пошли! — позвал меня Нерон. — Здесь вода.

Между скал оказалось три озерца со стоячей водой. В них извивались личинки комаров.

— Солитеры, — сказал Нерон.

— Это не солитеры, — сказал я. — Это личинки комаров.

— Динго, — сказал Донки-донк.

Он указывал на самую крупную скалу, которая действительно походила на лежащую собаку. А скалы поменьше, сказал он, — это ее щенки.

Они несколько минут плескались в воде. Потом мы съехали с дороги и поехали на запад по равнине.

Донки-донк, надо сказать, был потрясающим водителем. Он заставлял свою машину чуть не плясать вокруг колючек. Он всегда безошибочно угадывал, где нужно объехать куст, а где можно проехаться прямо по нему. Семенные коробочки так и сыпались на ветровое стекло.

Нерон выставил дуло своей винтовки в окно.

— Следы индейки, — прошептал он.

Донки-донк притормозил, и индейка (здесь это разновидность дрофы) подняла над стеблями травы свою пеструю шею и бросилась от нас наутек. Нерон выстрелил, и птица свалилась, мелькнув взметнувшимися перьями.

— Удачный выстрел! — заметил я.

— Еще одна! — закричал Уокер, и в чащу кустов пробежала вторая дрофа. Нерон снова выстрелил — и промахнулся. Когда он подбежал к первой дрофе, она тоже успела куда-то исчезнуть.

— Хренова индюшка, — выругался Нерон.

Мы продолжали ехать на запад, и вскоре впереди показалась самка кенгуру с детенышем. Донки-донк нажал ногой на педаль газа, и машина с глухим стуком запрыгала по кочкам, но кенгуру скакали впереди, обгоняя нас. Потом кочки и кусты закончились, мы очутились на ровной, выжженной местности — и тут уже опережать стали мы. Мы нагнали кенгуру, ранили самку в бедро (детеныш ускакал куда-то в сторону), и она, сделав кувырок назад, отлетела на крышу автомобиля и плюхнулась на землю — мертвой, только бы мертвой! — подняв облако пыли и пепла.

Мы выскочили из машины. Нерон выстрелил в облако пыли, но кенгуру уже поднялась и побежала, пошатываясь и хромая, однако развивая по-прежнему бешеную скорость, а Донки-донк, оставшийся за рулем, снова настигал ее.

Мы видели, как машина второй раз врезалась в кенгуру, но та шлепнулась на капот, соскочила и помчалась в нашу сторону. Нерон пару раз выстрелил, но промазал — пули просвистели куда-то в кусты, сбоку от меня, а кенгуру зигзагом понеслась в обратную сторону. Тогда Донки-донк снова сорвался с места и врезался в нее в третий раз, с чудовищным звуком. Теперь она уже не шевельнулась.

Он распахнул дверь автомобиля и гаечным ключом нанес ей удар в основание черепа — но тут она снова вскочила на ноги, так что ему пришлось хватать ее за хвост. Когда мы втроем подбежали, кенгуру уже улепетывала, и Донки-донк висел на ней, будто спортсмен, тянущий канат. Наконец Нерон прострелил ей голову, и все было кончено.

У Уокера на лице было написано недовольство и разочарование.

— Мне она не нравится, — сказал он.

— Мне тоже, — согласился я.

Нерон разглядывал убитую кенгуру. Из ее ноздрей на рыжую землю стекал ручеек крови.

— Старая, — поморщился он. — Невкусная.

— А что ты с ней будешь делать?

— Здесь оставлю, — сказал он. — Может, хвост отрежу. У тебя нож есть?

— Нет, — сказал я.

Нерон пошарил в машине и отыскал крышку от старой жестяной банки. Используя ее вместо лезвия, он попытался отпилить хвост, но позвонки не поддавались.

Задняя левая шина спустилась. Донки-донк приказал мне достать домкрат и поменять колесо. Домкрат был сильно погнут, и, стоило мне несколько раз надавить, что-то щелкнуло, и шпиндель полетел на землю.

— Ну вот, ты сломал его, — ухмыльнулся тот.

— Что будем делать? — спросил я.

— Пешком топать, — сказал Нерон, хихикнув.

— Сколько?

— Дня два, наверно.

— Может, костер развести? — предложил я.

— Не-ет! — проворчал Донки-донк. — Поднимай ее! Поднимай ее, мужик!

Мы с Уокером взялись за бампер, изо всех сил уперлись в него спинами и попытались приподнять, а Донки-донк стоял с бревном наготове, чтобы подсунуть его под дифференциал.

Ничего не вышло.

— Давай ты тоже! — крикнул я Нерону. — Помоги нам!

Тот сложил пальцы и пробежался ими по одному из своих стройных бицепсов, хлопая ресницами и хихикая.

— Нет сил! — сказал он почти беззвучно.

Донки-донк вручил мне палку-копалку и велел выкопать яму под шиной. Полчаса спустя яма была уже достаточно велика, чтобы можно было сменить колесо. Пока я работал, все трое смотрели. Я выдохся и взмок. Потом мы стали раскачивать машину туда-сюда и наконец сдвинули ее с места.

Оставив кенгуру на съеденье воронью, мы поехали обратно в Каллен.

— Завтра хочешь поехать на охоту? — спросил меня Донки-донк.

— Нет, — сказал я.

Я слушал публичную лекцию Артура Кестлера, рассуждавшего на тему безумия человеческого рода. Он утверждал, что, в результате неадекватного взаимодействия между двумя зонами мозга — «рациональным» неокортексом и «инстинктивным» гипоталамусом — Человек каким-то образом развил в себе «уникальную бредовую наклонность к убийству», которая неизбежно побуждает его умерщвлять, истязать себе подобных и вести бесконечные войны.

Наши доисторические предки, говорил он, не страдали от последствий перенаселения. Они не испытывали недостатка в территории. Они не жили в больших городах… и все-таки они убивали друг друга.

Потом он стал говорить о том, что после Хиросимы произошла полная перестройка «структуры человеческого сознания»: впервые за всю историю своего существования Человек столкнулся с мыслью о том, что он может быть уничтожен как вид.

Этот эсхатологический треп изрядно разозлил меня. Когда настало время для вопросов из зала, я поднял руку.

Перед наступлением 1000 года, сказал я, вся Европа была объята страхом близкого и неминуемого конца света. Так в чем же разница между «структурой сознания» средневековых людей — и нашей собственной?

Кестлер смерил меня презрительным взглядом и, к одобрению слушателей, изрек:

— В том, что светопреставление — это выдумка, а водородная бомба — реальность.

Душеполезное чтение для конца Второго тысячелетия — книга «Lan mil» [53] «1000-й год» ( фр .) — Прим. перев. Анри Фосийона.

В главе «Проблема страхов» Фосийон показывает, как ровно тысячу лет назад западный человек был парализован схожими пугающими представлениями, распространением которых занимались тогдашние фанатики, считавшиеся государственными мужами. Выражение Mundus senescit, «Мир стареет», свидетельствовало об атмосфере тягчайшего интеллектуального пессимизма, а также отражало «религиозное» убеждение в том, что мир — это живой организм, который, достигнув вершины зрелости, неизбежно обречен погибнуть.