Мирослав Зикмунд - Перевёрнутый полумесяц

Край был пуст, слева от дороги тянулись высокие древние стены, но нам уже не хотелось ходить среди этих печальных свидетелей былой славы, поскольку за последние дни мы на них достаточно насмотрелись. Тут вдруг из заброшенного строения появился мальчонка, шустрый, загорелый, черноглазый. Некоторое время он шнырял по канаве, а затем преподнес каждому из нас по букетику цветов цикория — для хорошего настроения.

В ту же минуту мы перестали верить в то, что некогда тут распинали пленника.

Прежде чем вторгнуться на побережье Малой Азии, ахейцы [20] Ахейцы — коренные жители северного побережья Фессалии и Пелопоннеса. У Гомера — греки. (Примечание авторов.) поступили весьма осмотрительно. Они захватили островок (нынешний Курутеппе, который затем наносы Малого Меандра соединили с материком), а поскольку предпринимать военные походы без ведома богов считалось неприличным, то они послали своих людей в Дельфы за предсказанием. Они получили указание внимательно следить за поведением рыб и вепрей. Однажды, когда ахейцы, готовясь к ужину, высыпали из сетей улов прямо к огню, одна из рыб подпрыгнула, зацепила горящую ветку, от которой занялась сухая степь, и огонь спугнул дикого кабана. «Рыбу и вепря увидя, тут же нападать!» — сказали себе ахейцы. Сперва они убили вепря… а затем разбили лидийцев и лелегов. Так по крайней мере утверждают Страбон и Павсаний. Если это и выдумка, то у нее есть основания. Доказательства того, что вепри сыграли свою роль в истории, живы в этих краях по сей день. Утром перед милетским амфитеатром мы сфотографировали кабана в возрасте двух тысяч лет: оскаленные клыки, шерсть дыбом от страха перед настигающими его охотниками. Казалось, он вот-вот выскочит из камня, из которого его много лет назад изваял неизвестный скульптор.

Мы едем по горному краю. От цветущих олеандров, которые чудом живы благодаря подземным водам, веет свежестью. Вдруг видим: поперек дороги лежит что-то черное.

Дикий кабан. Черная шерсть еще не утратила живого блеска, из пятачка течет струйка крови. Турки убили его за то, что он рыл их табачные плантации. На страх другим они положили вепря поперек дороги. Через несколько километров мы встретили еще одного вепря. Этот уже разлагался, вокруг него копошились рыжие муравьи, а чуть поодаль прыгали коршуны, которых наше появление отвлекло от дела. Нам вдруг стало жалко вепрей. До чего бедняги докатились! Ахейцы поместили их в герб с одобрения государственного оракула в Дельфах. Последующие поколения высекали их изображения на камне и лакомились их мясом. Нынешние хозяева Малой Азии выставляют их на позор и бросают поперек дороги на растерзание коршунам, диким собакам и муравьям.

И все это только потому, что пророк провозгласил свинью нечистым животным!

Издали Памуккале похож на огромный белый рубец. Он резко отличается от остального края — от выжженных холмов, крошечных полей хлопка и табака, этих двух различных по цвету частей единого целого, как бы сшитого стежками тополей.

Только в самом конце долины становится ясно, почему город так называется. В переводе с турецкого Памуккале означает Хлопковый замок. Кустики хлопка сейчас покрыты сливочно-желтыми цветами. Через два месяца хлопок созреет, коробочки лопнут, появятся комья девственно чистой ваты.

…Вата устилает весь склон, все террасы, поднимающиеся с самого дна долины, ослепительно белая, кое-где розоватая, местами словно поседевшая от времени, а чуть дальше — похожая на застывший водопад или органные трубки в какой-то огромной пещере, с которой сняли верхний свод и она оказалась на поверхности… Вата оказалась известняком…

Это чудо природы, протянувшееся без малого на три километра, было известно еще в древности. Вот почему на другом конце хлопковой долины раскинулся город Гиераполь с обязательными храмами, амфитеатром и всеми остальными атрибутами античных городов и с некрополем, занимающим большую часть города. Этот некрополь, бесспорно, одно из самых колоссальных в мире мест погребения. То, что тут сотворено, можно выразить одним словом: саркофагомания.

На километры тянется территория этой «выставки» с рядами каменных гробов. Гробы сделаны из какого-то минерального конгломерата, настолько похожего на бетон, что невольно начинаешь искать, не торчит ли где-нибудь кусок арматурного железа. Гробы разные по размерам, от детских до таких больших, что они напоминают мавзолеи. В одном из таких мавзолеев мы обнаружили целое семейство. Пятеро живых, усевшись в кружок и опершись спинами о поросшие лишайником стенки гроба, лакомились арбузом. Они оказались местными туристами, которые под действием палящего солнца разумно решили, что гроб может служить не только пристанищем вечного покоя.

Мы ушли от гробов и бродим по белоснежным полям среди сталактитов, развешанных словно театральные занавесы. Глазам нашим открывается фантастическое зрелище: вот громоздятся одна на другую чаши — круглые, овальные, словно вычерченные по лекалу, с закругленными краями, с розовой штриховкой. Вон там надвое разорвало целый орган, трубки рассыпались, а посреди образовалось ущелье глубиной в добрых двадцать метров. Происшествие это никак не нарушило покоя природы, которая запрягла в работу солнце и воду прозрачной зеленой стремнины и с их помощью развесила вокруг ущелья пряжу из еще более живописных сталактитов, сталактитовые драпировки и прозрачные, как лед, пронизанные жилками известняковые языки. С опаской ступаешь по хрупкому алебастру, который соответствующему управлению следовало бы взять под охрану как памятник. Однако здесь этого алебастра так много, что никому никогда его не растоптать. За ним, впрочем, время от времени ухаживают. Когда доходит очередь до надлежащего участка, служители киркой пробивают заслон, образованный известняковыми наслоениями в русле, по которому торопливо течет зеленоватая вода, вечный и неутомимый созидатель всей этой красоты.

— Ребята, пора нам кончать это занятие, а то сожжем себе подбородки!

Замечание было справедливое: полуденное солнце жгло нас вдвойне — сверху голову, а снизу, отражаясь от сверкающего карстового поля, било в подбородок.

— И потом, нам еще нужно выкупаться.

Кажется, порядок осмотра Памуккале мы выбрали правильно. Теперь, в разгар полуденной сиесты, нам нужно отыскать ключника, чтобы он отпер нам калитку памуккальских бань и получил с нас за пользование ими по пятьдесят курушей.

В древности этот уголок назывался Харонион. А еще — Плутониум. Здесь проходила дорога в ад — разверзалась скала, и била из нее насыщенная пузырьками газа вода, богатый источник, температура которого еще сегодня, спустя пять тысяч лет, равна все тем же тридцати пяти градусам по Цельсию. Ну какой же это ад? Это ведь настоящий рай! Почти два часа мы пробыли в воде, а нам все не хотелось выходить. Стоило только вылезти из хароновых бань на берег, как воздух, который до этого нам казался невыносимо горячим, вдруг стал прохладным. В водоеме вода продолжала играть и шумела, как шампанское, поверхность ее была покрыта вечной гусиной кожей, в воздухе пахло минеральной водой. Но самое приятное в памуккальских банях скрыто под поверхностью. Это архитравы древних построек из мрамора и известняка, за тысячелетия отшлифованные голыми задами до зеркального блеска. На своем веку мам довелось повидать немало из того, что говорило о веках и о присутствии человека: ограды, до блеска зацелованные паломниками; колонна в Ая-Софии, отшлифованная прикосновениями отчаявшихся людей, ищущих лекарство, которое бы исцеляло от всех заболеваний глаз; ямки, протертые в камне коленями кающихся. Однако ничто не может сравниться с этими архитравами в сидячих минеральных ваннах у гиерапольских ворот в ад.