Богуслав Шнайдер - Золотой треугольник

К сожалению, действие морфина этим не ограничивается. Если количество ацетилхолина в организме снижается, то его концентрация в передней части мозга и гипофизе, видимо, растет.

Кроме того, длительное употребление опиатов нарушает и химическое равновесие. Нормальные биохимические реакции выводятся из привычного ритма. Присутствие посторонних веществ провоцирует защитную реакцию организма, который пытается нейтрализовать действие ядов. Он вырабатывает ацетилхолин и биогенные амины, циклический аденозинмонофосфат, простагландины и десятки других веществ в ином соотношении, чем при нормальных обстоятельствах, и восстанавливает утраченное равновесие химическим способом. Так возникает патологическая адаптация. Язык химии теряет свою остроту по сравнению с трагедией молодого человека, в пятнадцать лет из любопытства попробовавшего несколько предложенных ему приятелем таблеток. И все же именно эти ученые словечки точнее всего передают сущность того, что происходит в мозгу человека, который сделал первый шаг по улице с односторонним движением, ведущей к преступности, одиночеству и распаду личности.

Человек, если его мозг оказывается в состоянии патологической адаптации, становится классическим токсикоманом. Его нервные центры неотвратимо зависят от регулярного поступления наркотиков. Эти путы могут быть столь крепкими, что притупляют и такие основополагающие инстинкты, как голод, жажда и сексуальные потребности. Здесь уже невозможно говорить о пристрастии — перед нами самое настоящее рабское подчинение.

Наркоман, которого преследует судорожное желание получить новую дозу наркотиков, теряет над собой контроль. Что ему чужая жизнь, когда он в любой момент готов пожертвовать собственной? Он способен обокрасть родную мать или брата — его не остановит ни любовь, ни благодарность, ни дружба. Мозг в состоянии патологической адаптации яростно противится любой попытке вывести его из этого состояния. В момент, когда поступление наркотиков задерживается, возникает реакция, известная у врачей под названием абстинентный синдром.

Искусственное равновесие, поддерживаемое регулярным применением наркотиков, нарушается. Человека одолевает беспокойство, он мучается бессонницей, взгляд его блуждает, глаза с сузившимися зрачками слезятся, из носу течет, как при насморке. Повышение температуры и давления нередко сопровождается рвотой и ознобом. Мышцы резко напряжены, начинаются судороги. В отдельных случаях может наступить смерть.

Наркоман, привыкший к опиатам, губит не только себя, но и окружающих. Еще десять лет назад на улицах Манхэттена или Бронкса можно было купить дозу героина за шесть долларов. Теперь «рядовой» западногерманский наркоман ежедневно платит за наркотики 400–700 марок. Вряд ли такую крупную сумму он может приобрести легальным путем — ведь к регулярному, систематическому труду он не способен. Остается только преступление.

Героин сильнее, чем какой бы то ни было другой наркотик, порабощает свои жертвы. Во время вооруженного нападения наркоман под действием героина начинает стрельбу при малейшем намеке на сопротивление, или если кто-нибудь произнесет слово, или же недостаточно быстро поднимет руки.

Парадоксально, что самый опасный наркотик нашей эпохи начинал свой путь как совсем безвредное лекарство.

Уже более четырех тысячелетий земледельцы разводят самые различные сорта мака Papaver somniferum. Пирожки и рулеты с маком — непременное блюдо на праздничном столе, маком посыпают булочки и рогалики, красные цветы дикого мака на июньской меже ласкают взоры художников и влюбленных.

Человек познал действие наркотиков, вероятно, еще в те времена, когда он кормился охотой и дополнял свой рацион кореньями и лесными ягодами. Можно предположить, что произошло это в Средиземноморье, где и поныне растет щетинистый мак, единственный дикий родственник мака Papaver somniferum.

Опий древнее пирамид, ведь мак цвел на Крите еще в пору минойской культуры. В качестве болеутоляющего Гиппократ прописывал опийную настойку. Задолго до того, как химики выяснили, что мак содержит более двадцати алкалоидов, родители в деревнях предостерегали детей, чтобы те не жевали стебли мака. Они по опыту знали, что дети легко могут отравиться содержащимся в этих стеблях морфием. Порой бывает достаточно и тысячной доли грамма. Взрослым же требуется в несколько раз большая доза.

Первым описал эти ощущения еще в начале XIX века английский писатель Томас де Куинси [1] Томас де Куинси. Исповедь курильщика опиума. СПб., 1834. . Разумеется, видения литератора-романтика викторианской эпохи были совсем иными, чем у современного бродяги.

Столетия странствовал опий по свету, не создавая в Европе особых проблем. Курильщики опия были в основном исключением. Лишь с рождением науки и с голодом по новым знаниям, с распадом семейных кланов и упадком религии, со все усиливающимся чувством одиночества и обезличением человека в крупных городах и возникла потребность в «химических снах». Они пришли на смену прочным устоям и идеалам в постоянно меняющемся, необъятном и враждебном мире. И вот именно в ту пору, точно по заказу, в пробирках химиков родились наркотики, дотоле неизвестные в природе.

Они стали составной частью революции, происшедшей в естественных науках и научившей химиков из обыкновенного, дурно пахнущего дегтя вырабатывать анилин, индиго и даже духи. Стали нежелательным побочным продуктом человеческого стремления к познанию, той оборотной стороной любого научного исследования, которая никогда не позволяет предугадать, как с результатами работы одного ученого поступят другие.

Томас де Куинси впервые столкнулся с опием в 1804 году. Не прошло и года, как химик наполеоновской армии Сеген выделил морфин — один из трех важнейших алкалоидов опия. Новое лекарство снимало головные боли и спасало от бессонницы, действовало успокаивающе. Воодушевленные врачи начали широко назначать морфин и лишь позднее заметили его побочные действия. Дело в том, что к нему привыкали. Пациенты требовали все новых и новых доз морфия, даже когда их страдания прекращались. И готовы были платить за него любые деньги.

Наркотик быстро вошел в моду. Он проник в парижские салоны, обрел поклонников в высших кругах общества. Пристрастие к морфию стало считаться проявлением тонкого вкуса. Слухи о жертвах морфия не слишком пугали, чувство опасности лишь подогревало любопытство. После первой мировой войны в одном только Париже было зарегистрировано свыше шестидесяти тысяч морфинистов. Дальнейшее распространение этого наркотика приостановило появление нового лекарства, от которого ныне у врачей волосы встают дыбом.