Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...

Нас устроили в конце зала за резервным столиком. Поглядывая в зал, Павел Иванович пояснил:

— В основном вполне подходящая публика. С интересом приглядываются к судну, к нам. Кино наше ходят смотреть. Кто они? Полагаю, вышедшие на пенсию клерки, зубные техники, владельцы бензоколонок, поездные кондукторы, заводские мастера… В таком роде. Народ не шибко денежный. Богатые на советских судах не путешествуют. — Он улыбнулся одними глазами. — Ведь у нас пока «почти» международный уровень обслуживания.

Зал постепенно заполнялся, шум в нем усиливался. По решительным жестам сидящих за столом в клетчатых ковбойках бывших поездных кондукторов и бывших зубных техников, по их молодецки поблескивающим глазам, выпяченным грудным клеткам было ясно, что речь, конечно, идет о поразительной отваге, которую выказали бьющиеся под ковбойками старые сердца во время встречи один на один с диким крокодилом, когда в руках у тебя всего лишь фотоаппарат.

— А вот и Борис Моисеевич, собственной персоной, — сказал первый помощник и глазами показал на недалекий от нас стол, который тоже стоял в сторонке от других в конце зала.

За столом Борис Моисеевич восседал в полном одиночестве. Стоило мне бросить взгляд в его сторону, как я тут же понял: и он проявляет к нашему столу повышенный интерес: шею вытянул, яблоки глаз вращаются, как шарниры, а детские оттопыренные уши ощупывают наши лица, будто локаторы, пытаясь уловить слова, слетавшие с наших губ. Разве не интересно, почему это первый помощник капитана вдруг решил сегодня пообедать в пассажирском ресторане и что это за новенький в его обществе? Борис Моисеевич был сейчас похож на любопытного мальчишку, который исподтишка подглядывает за взрослыми. И, конечно, догадывается, что минуту назад за нашим столом говорили именно о нем.

Мне захотелось с ним пообщаться: судьба старика о многом заставляет подумать. Вот бы за обедом и потолковать!

Но Павел Иванович покачал головой.

— Не стоит! Тут, видите ли, политика. — И снова еле заметно улыбнулся, теперь уже самыми уголками губ. — Он у нас числится в хулиганах.

И поведал о случившемся с Борисом Моисеевичем — истории, одна хлеще другой, тянутся за ним, как хвост. Оказывается, недавно старик доставил судовому начальству очередную заботу. Сидел полрейса за столом с какой-то пожилой немецкой парой. Вроде бы все было тихомирно, и вдруг — драка! Настоящая, с мордобоем. Борис Моисеевич встал и наотмашь саданул по скуле своего соседа-немца, такого же старика, как и он. В ресторане поднялся гвалт: виданное ли дело, чтобы в столь приличном обществе, которое отправилось за свои деньги путешествовать и отдыхать, публичный мордобой. Немец немедленно отправился прямо к капитану с протестом: «Ваш советский гражданин оскорбил меня действием». Ему объяснили, что его сосед по столу не советский гражданин, он бывший советский гражданин, а сейчас подданный другой страны. Все равно, настаивал немец, пусть и бывший, но все-таки к вам имеет отношение. Примите меры! Вызвали Бориса Моисеевича. Тот охотно, даже с удовольствием подтвердил: да, ударил. И за дело! «Представляете, этот недобитый фриц нехорошо отозвался об Одессе. Во время войны пришел в нашу Одессу в гитлеровском мундире и, понятно, вел себя в ней, как разбойник. Он так и сказал, мол, уже тогда терпеть не мог видеть ваши одесские хари. Вы слышите, что он сказал? Вот и получил по собственной харе — уже сегодня. Разве я не прав?»

Немец написал капитану официальный протест. Пришлось Бориса Моисеевича пересадить за другой стол. И даже высказать ему суровое порицание: драться нехорошо!

— Если пригласим за стол, политику нарушим, — сказал первый помощник. — Драчунов на наших судах поощрять негоже. Рейсы коммерческие. Все пассажиры для нас одинаковы.

Но Борис Моисеевич сам пришел к нам.

— Не помешаю? — положил пергаментной желтизны костлявые пальцы на спинку свободного стула, и на одном из пальцев сверкнул золотой перстень — печатка с вензелями. — Я бы хотел с вами…

— Конечно, Борис Моисеевич! Садитесь! — судя но всему, особого восторга первый помощник не испытывал.

Устраиваясь на новом месте, старик взял со стола торчком стоящий кулек жестко накрахмаленной салфетки, с хрустом развернул, вздохнул с осуждением:

— Ах, зачем, зачем столько крахмалу? Это, простите, салфетка, а не кровельное железо. А? Сколько раз я говорил метрдотелю! — он с огорчением покачал головой. Поднял на меня глаза — Простите, мужчина, вы тоже одессит?

Пришлось признаваться: увы, нет!

Старик коротко хохотнул, снова прокашлялся, потом, обнажив хорошо сработанные, не по возрасту свежие — тоже денег стоило — фарфоровые зубы, тут же вроде бы в ужасе округлил жидкие старческие глаза.

— Боже мой! Он — не одессит! Как же вы можете так запросто жить? Нам с помощником капитана вас жалко. Вы, простите, человек второго сорта — раз не одессит…

Конечно, это была бравада, старик неумело наигрывал, дешево петушился, но за всем этим невинным шутовством угадывалось что-то сокровенное, глубоко упрятанное где-то там, в его впалой, полной хрипов и кашля груди, прикрытой не по возрасту нелепо броским пиджаком в клетку.

Лицо его с голубоватыми прожилками вен на щеках мне показалось знакомым, даже привычным.

На кого же он похож? Впрочем, сколько таких лиц видел я в своем окружении с детства!

Пожалуй, больше всего Борис Моисеевич похож на дядю Яшу. Дядя Яша жил в нашей многонаселенной квартире в старом московском доме на Трубной площади, был человеком преклонных лет, вдовцом и самой примечательной фигурой в квартире — артистом. В маленькой комнатушке он обитал вдвоем с дрессированным пуделем по имени Пуфи — оба работали в Московском цирке. Раз в году, в декабре, в день своего рождения, дядя Яша водил всю ребятню квартиры в цирк — впереди шел Пуфи, потом дядя Яша, потом мы гурьбой, и нам доставляло особое удовольствие входить в здание цирка через служебный вход.

Борис Моисеевич почти не ел, лишь отведал две-три ложки харчо, медленно пожевал кусочек шашлыка и отпил глоток сока из фужера. Отпил и поморщился:

— Очередная кислятина. Тьфу! Скажите, зачем все ахают — соки, соки! Пейте соки! В Тель-Авиве на каждом углу: «Пейте соки!» Можно подумать, что в соках спасение человечества!

Он сердито отодвинул тарелку с шашлыком и фужер в сторону, подальше от себя, будто они раздражали его взгляд. Пояснил:

— В старости теряешь аппетит, как теряешь кошелек на рынке — безвозвратно. И не только на еду. На все!

После обеда Павел Иванович решил мне показать еще и машинное отделение лайнера, огромное, как заводской цех, поднялись мы с ним также в святая святых корабля — в ходовую рубку, где мне продемонстрировали навигационные приборы, помогающие кораблю держать верный курс.