Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли...

— Понимаете, я хотел…

— Бывает! — снова повторили усы, и я почувствовал на своем плече короткое успокаивающее касание руки маршала.

С приема я уезжал взбудораженным: видел вблизи самого Коларова, ненароком наступил на сапог Буденному и прославленный маршал клал мне на плечо руку! Столько событий!

Впечатления юности остаются в памяти на всю жизнь. Вот и сейчас помнится этот первый в моей жизни светский раут до мельчайших деталей.

Прошли годы. И я снова встречаюсь с Коларовым. С пароходом в Феодосии. Мне хочется побыть на его борту хотя бы несколько часов, кажется, будто он повезет меня в юность.

Судно небольшое, наверное, на его борту не больше ста человек — с пассажирами и экипажем. Я получил отдельную каюту. Но торчать в ней не хотелось, и я отправился бродить по судну.

В большом салоне для отдыха висел фотопортрет Коларова, и мне показалось, что на портрете он не совсем такой, каким я его видел в жизни. Я подумал, что Коларов, должно быть, с неохотой позировал фотографу, ему было жаль времени на фотографирование. Я разговорился с помощником капитана по пассажирской службе, который следил за заселением кают. Он отвел меня к старшему помощнику, а тот в каюту капитана.

— Вот этот товарищ встречался с Коларовым.

— Да не встречался. Просто видел на приеме в Москве.

— Все равно! Нам интересно! — сказал капитан. — Сами понимаете, коларовцами зовемся. Да и судно болгарской постройки.

И мне пришлось во всех подробностях рассказать о давней встрече в ресторане гостиницы «Метрополь».

Погода была отнюдь не прогулочной, маленькое судно подбрасывало на сердитых и напористых черноморских волнах, я почти всю ночь не спал, но ни разу не пожалел, что решился на это путешествие. В Ялту мы прибыли в шесть утра. Море на подходе к порту стихло, ветер унялся, из-за города поднималось чистое, свежее, бодрящее солнце.

Деваться в этом городе мне было некуда. Никто меня здесь не ждал, мой самолет улетал в Москву только на другое утро, и я был предоставлен сам себе. Проводил уходящего «Васила Коларова» дальше в Севастополь. С крыла мостика коларовцы помахали мне на прощание. Было немного грустно. Ведь с кораблями расстаешься как с людьми. Увижу ли снова?

В порту оказался небольшой скверик. Я устроился на свободной скамейке и стал терпеливо ожидать часа, когда в городе открывались утренние кафе — неплохо было бы и позавтракать!

На соседней скамейке сидели три женщины. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что они не курортницы, одеты не по погоде тепло, рядом на скамейке их сумки и чемоданчики. Уезжают куда-то или приехали. Вид у женщин был усталый. Они говорили достаточно громко, но я так и не мог понять, о чем, в разговоре то и дело звучали Мурманск, Дувр, Роттердам, Квебек, снова Мурманск. Конечно, это была не курортная дамская воркотня о «заграничном», а неторопливый, с паузами, пожалуй, даже невеселый разговор.

Одна из женщин вытащила из сумки полиэтиленовый пакет, в котором масляно отсвечивали поджаристые пирожки, протянула пакет подругам, и каждая взяла по пирожку, вдруг обернулась ко мне — будто спиной ощутила мой голодный взгляд.

— Хотите?

Так я с ними познакомился, а через четверть часа уже знал их историю. Не отдыхать пожаловали в Ялту из далекого Мурманска. Мужей повидать. Сегодня к вечеру должен пришвартоваться здесь мурманский сухогруз.

Это еще нм повезло, что не во Владивостоке, а в Ялте — из Мурманска сюда не так уж долго самолетом, одной из них однажды довелось добираться аж до Находки. А что делать? Ведь свои мужички, родные. Повидать-то надо! «Кандалакша» во фрахте работает, от одного чужого порта к другому — куда погонят. Как извозчики. Иногда в рейсе по полгода. Истоскуешься. Вот сейчас пошел пятый месяц, как «Кандалакша» вышла из Мурманска. И опять не домой. В Роттердам пойдет, потом в Канаду, в Квебек, потом еще куда-то. Такая уж у них, фрахтовых, планида. Как цыгане. И вот они, моряцкие жены, взяли на работе отгулы — и сюда! Но стоять здесь «Кандалакше» всего сутки.

— Так и мотаемся из порта в порт на свиданьица с муженьками-бродягами.

— Сами бродягами стали.

— Доля у вас нелегкая… — согласился я.

Та, что угощала пирожками, круглолицая, белокожая, с быстрыми бойкими темными глазами, засмеялась.

— Сами выбирали. И мужей и долю. Терпим. Зато после долгого терпежа как обнимешь продутого да просоленного! У нас, у морячек, не любовь, а судорога.

Ее подружки поддержали шутку дружным хохотом.

— Ну ты даешь, Ольга!

Ольга, отсмеявшись, неторопливым движением руки поправила сползший с головы платок. Взглянув на часы, посерьезнела:

— Пора, бабоньки! Причал освободить обещали к девяти, — снова каждому из сидящих рядом, в том числе и мне, протянула пакет с пирожками. — Добьем? И в порт. Лучше туда загодя.

Подняла на меня отсутствующие глаза, без интереса спросила:

— А вы курортник?

— Командировочный. Время убиваю здесь, — и вдруг решился: — Можно пойду с вами встречать «Кандалакшу»?

«Кандалакша» подошла с опозданием на два часа. Я уж собрался уходить, когда стоявшие на причале мурманчанки вдруг вскрикнули:

— Идет! Идет!

Чернобортный, современных очертаний сухогруз пришвартовался с лихой быстротой и четкостью, словно военный корабль. Над линией борта лохматились на ветру головы прибывших. С борта что-то кричали встречающим, встречающие, а их набралось, оказывается, десятка два, в основном женщины, кричали в ответ, даже не кричали, а вскрикивали, размахивали руками, смеялись, и смех их был похож на плач. Спустили парадный трап, и я увидел, как ринулись по нему на борт судна женщины, впереди бежала Ольга — казалось, женщины были беженками, дорвавшимися до последней надежды на спасение и теперь испугавшимися, что судно вот-вот отчалит, оставив их на погибель. Ольга ворвалась на борт первой, кинулась в сторону кормовой палубы, а с кормы ей навстречу в замасленной спецовке торопился высокий сутулый человек, вытянув вперед длинные нескладные руки. «Ко…оо…ля!» — услышал я, похожий на стон, крик Ольги. И вот в следующее мгновение, вцепившись друг в друга, он и она застыли в молчании. В их соединенных фигурах было торжество счастья и щемящая скорбь скорого расставания, которое еще только будет, но которое, как застарелая болезнь, сидит в их крови.

Он вышел из палаты в коридор. Ему хотелось поговорить со мной наедине. Все-таки расставались мы почти на полгода. Он похудел, глаза потеряли блеск, и нелепый больничный халат сидел на нем мешком.

Мы подошли к окну. Во дворе холодный ветер срывал с деревьев последние пожухлые листья.

— Значит, уплываешь? — спросил Юрий, но я чувствовал, что он думал о чем-то своем.