Мэтью Форт - Сицилия. Сладкий мед, горькие лимоны

Сидя за столиком возле кафе «Спинато», в двух шагах от виа Рома в Палермо, я потягивал кампари с содовой и грыз фисташки, миндаль и сухарики, наблюдая за тем, что происходило вокруг, и размышляя о странностях жизни. Я знал, что фисташки привезли сюда из Бронте, а миндаль — из Аволы, так было написано на вазочках, в которых их подали. А вот происхождение сухариков осталось неизвестным. Внезапно голубь проник сквозь небольшое пространство между зонтиками, которые защищали от солнца меня и других любителей коктейлей, уселся на краюшке моего стола и принялся угощаться сухариками. Возмутившись, я попытался прогнать его. В ответ он гневно захлопал крыльями. В результате вазочка с сухариками перевернулась и ббльшая часть ее содержимого оказалась на земле. В ту же секунду через тот же просвет между зонтиками влетели еще четыре зловещие, дикие птицы и принялись уничтожать мои сухарики. Итак, я был ограблен бандой голубей и понял, что за все время путешествия мне еще не доводилось испытывать никаких угроз. Это случилось впервые.

Въезд в Палермо стал очередным суровым испытанием для моей нервной системы. Здесь не было такого столпотворения, как в Неаполе, и булыжных мостовых, испытывающих технические возможности скутеров, однако и Палермо предъявлял к моей «Монике» свои, весьма специфические требования.

В целом сицилийцы произвели на меня впечатление относительно законопослушных водителей. Правда, их манера вождения отличается чрезвычайной соревновательностью. Кто-то даже говорил, что, если вы на дороге позволяете обогнать вас другим, это воспринимается как нечто возмутительное; могут даже выпалить, что ваша мать была проституткой. Если все правда, то добродетельность сицилийских женщин не вызывает никаких сомнений. Однако при этом водители внимательно следят за действиями других участников движения. И останавливаются на красный свет. Преимущественно. И они стараются не прижимать меня к тротуару, хотя при случае тут же пускаются на обгон или срываются с места без предупреждения, разворачиваются в потоке машин и паркуются под углом сорок пять градусов к тротуару, создавая тем самым преграду, подобную скале, поднимающейся из реки, или, если описать движение в Палермо, схожую с селевым потоком.

Наиболее непостижимыми его участниками были мои товарищи — водители скутеров, которые управляли своими машинами, не думая ни о других водителях, ни о правилах дорожного движения, ни о собственной безопасности, ни о законах физики. Они — а их было великое множество — шныряли из ряда в ряд, вклинивались между бамперами, проскальзывали между грузовиком и автобусом, появлялись то справа, то слева от меня, не обращая никакого внимания на мои попытки двигаться в одном ряду.

Но это еще не все. Казалось, система улиц с односторонним движением тщательно продумана специально для того, чтобы увести меня как можно дальше от того места, куда я ехал. Отсутствие осмысленных дорожных знаков заставляло меня на большой скорости принимать решения, от которых зависели мой рассудок, а вероятно, и жизнь. Единственной реакцией на подобный бедлам было полное отключение сознания и отказ от мыслей о прошлом и будущем. Так я и поступил, положившись на Англию, Гарри и святого Георгия.

Проведя несколько дней в прогулках по Палермо, я так и не смог освоиться в этом городе. Но меня утешало, что я не первый, кто оказался в подобном положении. Гёте, посетивший Палермо в 1787 году, с присущей ему непредвзятой наблюдательностью, отметил в своем путевом дневнике, что «осматривать город легко, а ориентироваться в нем трудно». Для него это была чисто физическая проблема: «легко, потому что город пересекает улица длиной в одну милю, идущая от нижних ворот до верхних, от моря до горы, и которую практически посередине пересекает другая улица. То, что находится на этих двух улицах, найти очень просто, но на внутренних улицах приезжий быстро теряется и без посторонней помощи ему не выбраться». Во многом эта характеристика Палермо справедлива и поныне, хотя я мучился другой проблемой: от меня ускользала присущая городу идентичность, его неотъемлемый характер. Казалось, у Палермо нет центра — ни физического, ни метафизического.

В известной мере это город, изолированный от остальной Сицилии, самодостаточный, окруженный кольцом гор, богатый, космополитичный, независимый. У меня было чувство, что, в то время как остальная Сицилия смотрит на Палермо в качестве своей столицы, он по-настоящему интересуется только самим собой.

Когда-то земля вокруг города — Золотая Раковина — считалась ценнейшей для сельского хозяйства, потому что здесь в изобилии росли лимоны, которые развозили отсюда по всему миру. В период беззакония, наступивший после изгнания Бурбонов и их приспешников, землевладельцы для защиты своих рощ нанимали специальную охрану. Эти приверженцы закона и порядка оказались настолько эффективными, что рисковали остаться без работы, пока им не пришла в голову гениальная мысль: создать собственные банды грабителей и защищать рощи от них — типично сицилийская запутанная версия превращения егерей в браконьеров. Егеря-браконьеры придумали «шумовую завесу», которая постепенно формализовалась в культуру, превратившуюся затем в мафию, и с тех пор Сицилия собирает урожай горьких лимонов.

При всей своей независимости и самодостаточности Палермо был настолько неоднородным, насколько это вообще возможно для города: освещенный солнцем и тенистый, обновленный и разрушающийся, поддельный и подлинный, античный и современный, арабский, норманнский, барочный, с низкой рентой и с высокой рентой, шумный и тихий, упорядоченный и беспорядочный, поднимающийся вверх и спускающийся вниз, с современными широкими бульварами и с узкими, винтовыми улочками, перетекающими одна в другую и забитыми заведениями кустарей — портных, брадобреев, граверов, булочников, краснодеревщиков и изготовителей гипсовых форм.

Это был и очень зеленый город, наполненный густым влажным воздухом, напоенным ароматом растений. Земля Палермо щедра: субтропические деревья и кусты чувствовали себя здесь великолепно, они прорывались сквозь стены и ограды, заведя толстые, плотные, свежие листья; всюду можно было увидеть пальмы, увешанные каскадами золотисто-коричневых фиников, и заросли блестящей, яркой, роскошной бугенвиллеи.

Палермо был похож на один из тех некогда могущественных городов Центральной Америки или Камбоджи, которые когда-то человек отвоевал у буйно растущих джунглей, но которые снова оказались под угрозой быть захваченными растениями.