Герман Волков - Вексель Билибина

— Полонез Огинского? Пожалуйста!

Билибин обхватил Лежаву-Мюрата:

— Дорогой кацо! Я с великим удовольствием проверю эту заявочку товарища Поликарпова и выполню задание ваше, товарищ Лежава и Мюрат, и лично товарища Серебровского, которого я имел счастье дважды видеть!.. Мы будем искать золото в долине ключика Безымянного денно и нощно…

Юрий Александрович еще много сказал восторженных слов и даже пускался танцевать, обнимал Лежаву-Мюрата, величая его «настоящим золотым королем», просил, чтоб показали ему Поликарпова, и он его расцелует…

Лежава-Мюрат посмотрел на Миндалевича. Тот сидел насупившись.

— Нет, — сказал Лежава-Мюрат. — Сейчас Поликарпова в Охотске нет, он на приисках… Но я пришлю его к вам, на Колыму, и там вы найдете с ним общий язык.

Переговоры продолжались еще долго. Обсудили все вопросы: и транспортные, и продовольственные, и как организовать добычу золота, если заявка Поликарпова подтвердится…

Под утро Билибин, Бертин и Миндалевич вернулись на пароход.

В каюте Юрий Александрович всех поднял громовым голосом:

— Возрадуйтесь, догоры! Мы будем танцевать от печки! Я держал на ладони, — и шепотом, — колымское золото!

После Охотска пароход еле полз. Билибин говорил:

— Чем ближе к цели, тем медленнее тащимся. От Ленинграда до Владивостока — десять тысяч километров. Ехали десять суток. От Владивостока до Олы — три тысячи. Шлепаем двенадцать суток. Это — какая-то арифметическая регрессия! И если от Олы до Колымы — шестьсот километров, то будем добираться месяц?

Миндалевич молчал. Он стал совсем неразговорчивым. Отозвался Цареградский, как всегда, примирительно и смиренно, с тонкой усмешечкой:

— Древний и мудрый Восток жить не торопится.

— Изрек Стамбулов! — добавил Билибин.

А море покачивало судно, и чем мористее отходили, тем гуще обливало молоком непроницаемого тумана. Лишь когда вошли в Тауйскую губу, волны улеглись, и туман отступил. Пароход поплыл по гладкой, словно отполированной ветрами воде, и она держала его, как на огромной плоской тарелке.

За бортом стали появляться касатки, нерпы. Ныряя, они сопровождали судно, доставляя нехитрое развлечение матросам и пассажирам. Иногда взлетали над горизонтом фонтаны воды, выбрасываемые китами, и, те, кто успевал увидеть эти фонтаны, радовались и почитали себя счастливыми и зоркими.

Пролетали мимо чайки и морские утки, а вскоре показался берег. Словно из воды поднялись дымчато-серые горы.

Они сразу потянули к себе горных инженеров. Билибин и Цареградский прилипли к биноклям.

Шли мимо полуострова Старицкого. Слева по борту возвышался крутой скалистый мыс, напротив его — другой, еще круче и скалистее; за ними возвышалась гора с останцами на вершине, очень похожими не то на корону, не то на средневековый замок. Эта гора в лоции называлась Каменным Венцом. А за этими мысами и за этой горой, как сообщала та же лоция, лежала бухта Нагаева, или по-старинному — бухта Волок.

Лоцию берегов Охотского моря Цареградский и Казанли приобрели во Владивостоке и по этой книге сверяли и изучали путь «Дайбоши-Мару». О бухте Нагаева лоция повествовала, что это самая удобная якорная стоянка на всем северном побережье Охотского моря: и защищена почти от всех ветров, и берега ее так приглубы, что суда могут в прилив свободно подходить к ним. У подножия Каменного Венца есть пресная вода. Один лишь недостаток: на ее диких берегах нет ни одной человеческой души и нет продовольствия…

Пароход шел левым бортом к северным берегам. То темно-серые, то желтые и буро-красноватые, они обрывались к морю и, медленно разворачиваясь широкой панорамой, проплывали мимо. За ними зеленели, курчавясь кустарниками, невысокие сопки с голыми каменистыми вершинами. За сопками синели горы повыше. А дальше голубели и белели вершины других гор. И не было этим сопкам и горам, уходящим вдаль, как огромные накаты волн, конца и края.

Вечером третьего июля 1928 года «Дайбоши-Мару» бросил якорь на Ольском рейде Тауйской губы, в двух милях от берега. В тишине якорные цепи пронзительно заскрежетали и громко плюхнулись в воду. С тревожными криками взметнулись чайки.

Огромное алое солнце погружалось в море. Небо розовело, море краснело, и червонным золотом отливали берега…

Когда подходили к рейду, то видели широкую долину. На западе ее курчавились ольхой крутые сопки, на востоке белели снежники гор, а в центре блеснули и погасли окна разбросанных там и сям домиков, сверкнули серебром купола двуглавой церкви.

Наступила белая ночь. Но как она не была похожа на хорошо знакомую ленинградскую белую ночь!

Здесь все чудилось каким-то странным и призрачным.

Солнце уже скрылось, а его отблески все, еще светились и, блуждая, мерцали на небе, по воде, по берегам. Эти отблески, серебристые, дымчато-голубые, розоватые и золотистые, переливались, словно перламутр. Эти отблески непонятно почему теснили и беспокоили душу. Никто не хотел спать. Все стояли на палубе и молчали, а если кто заговаривал, то почему-то шепотом, словно боясь нарушить тишину и спугнуть странные отблески. В эту ночь, наверное, не спали ни звери, ни птицы. Молчаливо и в одиночку летали чайки, отражаясь в стылой воде каждым перышком. Высовывались из воды круглоглазые, усатые, похожие на чертей нерпы и снова прятались. Сизо-черные вороны важно и степенно расхаживали по отмели и что-то поклевывали, как будто кланялись…

— Ну как, Митя? — затаенным шепотом спросил Валентин.

Призрачная белая ночь заворожила Цареградского. Ему хотелось читать какие-то необычные стихи или взять заветные краски… Но ни красками, ни тем более фотоаппаратом не передашь эту красоту. Ее можно только запомнить на всю жизнь, и Валентин верил, что эта ночь никогда не забудется.

— Ну как, Митя? — чуть громче повторил он.

С напускной небрежностью Митя ответил:

— Звезд не видно. А мне нужны звезды. Судя по лоции, мы находимся на одной параллели с нашим Ленинградом, но это надо еще уточнить…

Юрий Александрович в эту ночь тоже был готов сочинять стихи и любовался тем, как на его главах переодевались, словно красавицы, сопки и горы: зеленый бархат меняли на золотую парчу, на голубую и розовую вуаль. Видел Билибин и как ночь играет перламутром. Но думал о другом.

Был отлив. Морское дно обнажилось почти на целую милю. Выгрузка откладывалась до утра, до полной воды. Местные кунгасы, огромные, с высокими бортами, сейчас сидели на мели, накренившись на бок, обсыхали…

В Охотском море — самые высокие в мире приливы и самые низкие отливы. И трудно было поверить, что через шесть-семь часов море вернется к своим берегам и поднимет эти огромные кунгасы и они свободно и послушно поплывут… И тогда начнется разгрузка парохода. Ждать нужно шесть-семь часов. Но когда дождешься полной воды, то эта же вода затопит мелкие лагуны, что отделяют косы, или, по-местному, кошки, от матерого берега, и тогда, чтоб пройти с кошки на берег, где расположилось селение Ола, придется ждать полного отлива — еще шесть-семь часов…