Тим Северин - Золотые Антилы

Но второй штурм Санто-Доминго еще не закончился: Венейблс, прежде мешкавший, когда следовало наступать, теперь лез вперед, когда надо было остановиться. Неожиданный приступ храбрости, возможно, объяснялся тем обстоятельством, что генерала, как и многих из его солдат, мучили приступы дизентерии (действительно, он был так плох, что двум солдатам пришлось нести его на плечах). Обессилевший английский командующий, кажется, растерял все представления о тактике боя. Вместо того чтобы приказать своим людям отступить и перестроиться, он послал морской полк преследовать испанцев. И, хотя в это трудно поверить, он опять не побеспокоился разведать местность впереди. Так случилось, что моряки, наступавшие без всякой поддержки, вышли из леса на открытую местность, простреливавшуюся орудиями форта Сан-Херонимо и еще одного, удачно названного «Мясницким фортом». Стрельба двух батарей немедленно возымела убийственное действие: англичане, ожидавшие приказа к решающей атаке, валились под огнем, как игрушечные солдатики в детской игре. Но приказ не поступил, потому что Венейблс — единственный, кому был известен план штурма, если таковой план вообще существовал, — сломался, как тростинка. Мучимый болью, оглушенный грохотом битвы, он будто остолбенел в восхищении перед стойкостью воинов, державшихся, «когда вражеские пушки с фортов выбивали по восемь и девять наших людей каждым выстрелом». Пока он восторгался, моряки начали отступать, и к тому времени, как Венейблс собрался с мыслями и приказал выдвинуть вперед мортиру, среди его измученных людей уже не нашлось добровольцев, которые взялись бы тащить орудие. Английская атака захлебнулась, и, пока Венейблс колебался, офицеры сочли нужным вмешаться и отдать приказ к отступлению, прежде чем то превратилось в повальное бегство. Мортиру оттащили за пределы досягаемости пушечного огня из фортов, а офицеры, какие нашлись, собрались на военный совет, полный взаимных обвинений и уколов. Стойкость и доблесть обороны испанцев их ошеломила, к тому же они уже не были уверены в своей власти над солдатами. Они сомневались, что, отдай они приказ к наступлению, войска будут повиноваться, а перед ними высились невредимые стены Санто-Доминго, обороняемые полными решимости испанцами, сражавшимися как тигры. Казалось, не остается иного выбора, как только приказать армии отступить к берегу; напоследок они сделали красивый жест, закопав мортиру на месте, чтобы использовать при следующей атаке. Впрочем, ни опомнившийся Венейблс, ни другие офицеры в повторную атаку не верили. Английская пехота слишком пала духом; поле битвы было засыпано поломанным и брошенным оружием, заменить его было нечем, а офицеры то и дело набрасывались друг на друга с упреками. Маленький гарнизон Пенальвы своей отвагой вынудил воинов «Западного плана» Кромвеля отступить, истекая кровью.

По возвращении на берег неизбежно начались взаимные обвинения. Козлом отпущения за бесчестье, нанесенное англичанам, естественно, стал генерал-адъютант Джексон. Его со всей торжественностью предали военно-полевому суду, признали виновным и переломили шпагу у него над головой. Потом его отправили драить палубу на госпитальном корабле. Он мог считать себя счастливцем. Сержанта, который якобы дал сигнал к бегству авангарда криком: «Джентльмены, спасайтесь, мы пропали!», повесили, приколов к груди табличку с описанием его преступления. В сущности, оба они вели себя примерно так же, как большинство их товарищей, и Джексон был виноват не более многих других офицеров, которые, как указал Венейблс, явились «разграбить страну, где, как они думали, золота больше, чем камней». Главная ошибка Джексона, кажется, состояла в том, что в разгар сражения его застали вдали от схватки, причем какая-то из примазавшихся к войску личностей массировала ему спину. В довершение дела, ходили слухи, что он еще в Англии был повинен в двоеженстве.

Комиссары Пенн, Уинслоу и Батлер, остававшиеся на борту кораблей, разъярились, узнав об исходе штурма. В гневе они отправили письмо злосчастному губернатору Барбадоса, столь плохо обеспечившему экспедицию. «Ваши люди, — бушевали они, — и люди из Сан-Кристофора виновны в этой сумятице и поражении». Рекруты, набранные в колониях, были так плохи, что офицеры отказались вести их в новую атаку, и предложили вместо этого составить особый отряд из одних офицеров, чтобы предпринять новое нападение и попытаться исправить дело. Конечно, идея эта была слишком рискованной, чтобы принять ее к исполнению, и «с великой скорбью» комиссары объявили, что решили вообще вывести экспедиционные силы с Эспаньолы. Воспользовавшись полномочиями, врученными им Кромвелем, они решили переключиться на Ямайку, остров, который, как они надеялись, окажется менее «колючим», нежели Эспаньола, и по силам потрепанному воинству, которым они командовали. «Из этого, — заключили они, — можно видеть, сколь тягостно наше положение».

Армия действительно была в ужасном состоянии. После разгрома солдатам за каждым кустом и тенью мерещились притаившиеся испанцы. Каждую ночь на берегу поднималась ложная тревога: английские дозоры вслепую палили в темноту, приняв стук панцирей сухопутных крабов и неровный полет светлячков за звон испанского оружия и огоньки аркебузных фитилей. За двадцать бедственных дней на Эспаньоле умерли примерно тысяча англичан, более половины — от болезней. Две трети оставшихся были больны. Врагу досталось от двух до трех тысяч единиц оружия, а почти весь порох был истрачен. По-прежнему недоставало провизии и лекарств, и многих раненых, доставленных на корабли, оставляли по сорок восемь часов лежать на палубе, пока у них не начиналась гангрена. Хуже всего, что от боевого духа не осталось и следа. Разгром на Эспаньоле выявил худшие качества в офицерах и рядовых. Смелый замысел Кромвеля предстояло теперь исполнять армии, столь угнетенной, что они пристреливали лошадей, чтобы не возиться с их доставкой на корабли. Последним оскорблением многострадальным морякам стало требование пехоты, чтобы они грузились на суда в последнюю очередь. Иначе, заявили пехотинцы, нет гарантии, что флот не уйдет, оставив армию гнить на берегу. Наконец люди и вооружение были погружены; к 3 мая вся экспедиция была на борту. На следующее утро англичане уплыли от Эспаньолы.

За их спинами царило дикое ликование. Знатные жители Санто-Доминго слали в Испанию восторженные письма, в самом высоком духе описывая доблесть победителей и полное поражение «воинственных англичан», посмевших ступить на их берег. Спрятанную мортиру откопали и выставили на всеобщее обозрение; из захваченного английского оружия сложили праздничный костер; а день битвы, в которой, как говорили, погибло великое множество англичан, объявили ежегодным праздником. Чтобы у всех горожан были основания радоваться, бедным роздали довольно скромную сумму — пятьсот песо, а кавалеристам и быкобоям, принявшим на себя главный удар, вручили более существенные премии. Почтили и некоторых старших офицеров, а женам и детям погибших испанцев — таких было около сорока человек — назначили пенсии. Правда, не все эти награды были так щедры, как представлялось на первый взгляд: кое-кто из награжденных позже обнаружил, что их почтили даровыми землями в глуши Венесуэлы, населенной неукротимыми индейцами, а многие другие тщетно дожидались обещанной награды, застрявшей в колесах испанской бюрократии. Но все эти разочарования были в будущем, пока же граждане Санто-Доминго ликовали, танцуя вокруг костров, где горели «кочерыжки», и не скупились на взаимные поздравления. Между тем Пенальва и его советники узнали от пленных англичан, что флот направляется к Ямайке. Но в радостном возбуждении от счастливо отраженной угрозы они не видели причин предпринимать что-либо большее, нежели равнодушно предупредить своих соотечественников с Ямайки.