Ян Рыбак - Hollywood на Хане

Что и говорить, Мехери могла бы стать одним из самых колоритных персонажей нашего кинематографического калейдоскопа. Могла, но не стала… Почему, спросите вы?.. О!.. Это, как раз, и есть история женской измены, за которую по законам страны, в которой Мехери родилась и выросла, следует неминуемая и жестокая расплата… Ослеплённые, слепо уверовавшие в неотразимость своих мужских атрибутов: всех этих кинокамер, «моторов» и софитов, мы упустили из виду, что женщина — даже женщина несомненно бойцовской породы, — такая, как Мехери, — существо внушаемое, увлекаемое направленной мужской волей, без которой она — пух тополиный, парящий в воздухе.

Мы ждали её в базовом лагере, мы были уверены в её прилёте, но коварный Виталик, Виталий Гуревич, мой соотечественник и просто добрый знакомый украл нашу персидскую княжну: бросил поперёк вертолётного седла и махнул с нею через главный тянь-шаньский хребет на южную сторону.

И очарованная молчаливым иудейским принцем, забила она на все опасности лавин и ледопадов, а заодно и на весь наш документальный кинематограф, обещавший предоставить ей вожделенную якобы политическую трибуну, потому что женщина — это всего лишь женщина, и будучи оторванной от мужчины (и даже сознательно оторвавшись…), она не пустит собственных корней, а будет катиться перекати-полем к подножию следующего коренастого древа, — и потому простили мы её сразу, досадливо всплеснув руками и поморщившись…

Но ты, Виталий, — не стыдишься ли ты своего поступка? Мы приняли тебя, как брата, когда бездомный и одинокий мял ты сухой ковыль в степях у погранпукта. Помнишь, я привёл тебя к нашему джипу и сказал всем: «это Виталий Гуревич — гордость нашего молодого израильского альпинизма. Он поедет с нами, поскольку он мой друг и просто хороший человек. Пожалуйста, подвиньтесь и дайте ему место!» И ты сел, и поехал с нами в Каркару, и кушал за нашим столом, и сходил с нами на одну невыдающуюся, но породнившую всех нас вершину…

А потом ты взял и украл у нас Мехери, пользуясь мягкостью нашего иудейского закона и необязательностью московского…

Вот и навис над нами четвёртый выход на гору…

Незадолго до этого, мы заспорили на тему наших планов, поскольку требования, касающиеся съёмки фильма, стали приходить в явное противоречие с чисто альпинистской логикой восхождения. Если бы целью четвёртого выхода стало восхождение на вершину, то нам следовало идти наверх максимально облёгченными, в быстром темпе, нигде не задерживаясь, особенно, если погода тому благоприятствует. Лёша же с Гошей задумали организовать серьёзные съёмки на пике Чапаева и на седловине, причем на седловине планировалось уделить этому целый день, желательно — солнечный… Восхождение же на вершину рассматривалось ими, как цель второстепенная в сравнении со съёмками фильма, что вызвало у меня некоторый дискомфорт и даже протест, хоть и звучало вполне логично: мы ведь участвовали в «киноэкспедиции». Надо сказать, я изначально настраивал себя на то, что главным в этой поездке станет для меня не вершина Хан-Тенгри, а всё то, что сопутствует попытке её достижения в рамках такой вот экспедиции: новый опыт, новые люди, интересные знакомства и связанные с этим возможные неожиданные перспективы. Я был настроен честно работать и выкладываться до конца, но к самой вершине относился довольно спокойно. Так мне, по крайней мере, казалось… Идея фикс под названием «взойти на семь тысяч», которая привела меня на Хан четыре года назад, благополучно осуществилась — и, соответственно, скончалась… — пару лет назад на пике Ленина, и с тех пор я не ношусь ни с какими «количественными» идеями…

Вся эта кинематографическая эпопея виделась мне эдаким «знаком свыше». Она упала на меня в переломный момент жизни, подводила черту под прошлым и открывала дверь в будущее — так мне казалось в то время, — и на фоне всего этого вершина Хан-Тенгри выглядела желанным, но отнюдь не обязательным элементом в процессе моего «восстания из пепла»…

Результатом наших споров стал некий компромиссный вариант, который, хоть и примирил альпинизм с кинематографией, но обещал быть весьма обременительным в плане временных и трудовых затрат. Мы закладывались на целых пять выходов на гору, из которых два последних — на седловину и выше.

Главной целью четвертого выхода была заявлена съёмка. Её нуждам будет подчинено всё: мы будем задерживаться в высотных лагерях и на переходах столько, сколько она потребует. Вместе с тем, мы оставили себе и некоторую лазейку: если погода и самочувствие на седловине позволят, а съёмочные планы окажутся выполненными, мы сделаем попытку восхождения. Ну а если такая попытка не состоится или окажется неудачной, мы совершим ещё и пятый выход, в котором всё уже будет подчинено достижению вершины.

Что и говорить… втайне я надеюсь, мечтаю, хочу верить, что он нам не понадобится…

Пока же, у нас есть два дня для того чтобы отдохнуть и набраться сил, но мы тратим их на гулянки, возлияния и досужую трепотню.

Напряжение завершившегося третьего выхода отпускает наши тела, и лишенные его мобилизационного действия они слабнут, размягчаются, разваливаются на части, — позволяют себе то там поскрипеть, то тут поболеть… Забитые молочной кислотой мышцы и так и не прошедшая полностью одышка делают нас малоподвижными.

С самого утра Лёша пребывает в растрёпанных чувствах: душевное томление, которое требует выхода. Наконец, решившись на поступок, он извлекает из продюсерского резерва бутылку Hennessy, и мы — он, Гоша и я — починаем её прямо на скамеечке у столовой.

На душе пасмурно и бесприютно, и окрестный пейзаж — подстать. Хмурый безучастный Хан поигрывает тощим, измученным облаком: то отпускает его в полёт, то ловит за хвост и накалывает на вершину — словно подшивает использованную квитанцию. Облако трепещет и изгибается в предсмертной агонии… Лагерь притих и опустел: улетели иранцы и французы, и Hennessy столь удачным образом заполняет образовавшуюся пустоту, что Лёша отправляется за второй бутылкой. Круг участвующих в «коньякинге» непрерывно расширяется, и вскоре мы переходим в столовую, а когда заканчивается и второй Hennessy, откуда-то прилетают два «Журавля»…

Второй день мы пытаемся увлечь Гошу идеей горовосхождения, но Гоша остаётся непреклонен в своей решимости не покидать базовый лагерь.

— Гоша, ты должен подняться хотя бы в первый лагерь, — говорим мы ему — разве это не важно для режиссёра соприкоснуться с объектом своего фильма, прочувствовать, пропустить через себя все те эмоции, которые переживают участники восхождения, разве это не способствует лучшему пониманию и проникновению в тему?..