Игорь Зотиков - Пикник на Аппалачской тропе

Я не возражал. Я уже давно почувствовал, то, чем я занимался с американцами, еще много лет не будет интересовать нас. Просто потому, что никто кругом не занимается аналогичными вопросами. Пройдут годы, будут напечатаны статьи, мои и моих коллег, и только тогда, через много лет, у нас займутся подобными вещами. Но я все равно счастлив. Пока жив и здоров наш общий «гляциологический» добрый гений — Авсюк, мне дают возможность делать фактически все, что я хочу, то есть продолжать заниматься шельфовыми ледниками, поддерживать и развивать контакты с американцами-единомышленниками: ведь в США никогда не возникали такие вопросы: «Ну и что? А где же здесь наука?» Наоборот, все были полны энтузиазма: «Молодцы! То, что вы сделали, должно быть немедленно опубликовано. Быстрее пишите статью в „Сайенс“… Если нужны деньги на продолжение этих исследований, изучение полученного керна — Национальный научный фонд США наскребет для вас несколько лишних долларов. А пока работайте быстрее, еще быстрее. Давай, давай!»

Конечно, то, что результаты твоих исследований в нашей стране никого не интересовали, имело и положительную роль. Раз тобой не интересовались, с тебя и не требовали: «Давай, давай!» А это позволяло заняться неторопливой теорией, начать писать очередную научную книгу — монографию. Ведь мне уже стукнуло пятьдесят, и я помнил слова моего коллеги-океанолога Андрея Монина: «До пятидесяти ученый должен писать статьи, после пятидесяти — книги».

Я все пытался понять, почему там, где проходит «передний край» в моей науке, гляциологии, у американцев и англичан находится достаточно единомышленников, которые по-настоящему тоже заинтересованы этой проблемой и кричат достаточно громко «Давай, давай!».

Ну, а у нас? Пока ты находишься в тесном научном контакте с этой группой, то ты тоже бежишь под эти крики. Но вот возвращаешься домой, и тебе вдруг говорят: «Молодец! Показал, на что способна наша наука!.. Но в общем-то это… нам совсем не нужно». И что удивительно и обидно — ты и сам начинаешь чувствовать, что это пока не нужно…

Годовщина смерти Владимира Высоцкого. Сияющие глаза. Рассказ о потерянной армии. Иди туда, куда течет вода. Стирающиеся флаги. «Мы церковь живого слова Христа». Нежные ноги этих людей…

Прошел год, пошел другой. О новых поездках в США я не думал. Трудно было убедить Академию наук в том, что надо выделить валюту на продолжение исследований ледяного керна, Извлеченного из ледника Росса, в лаборатории ледяных кернов в Буффало или в КРРЕЛ. Во всяком случае, мои попытки заговорить об этом в управлении внешних сношений Академии наук вызывали лишь улыбки: «Нет у нас денег… Вот если бы американцы могли выделить средства на оплату твоих исследований…»

Я не верил в эту возможность. Отношения между нашими странами все ухудшались. Во главе администрации США стал президент Рейган, и было известно, что он сокращает расходы на фундаментальные научные исследования в невоенных областях. Да и вообще, если судить по нашим газетам, Америка того времени была неподходящим местом для работы советского специалиста.

Л жаль, что так все складывалось. Ведь столько сил было потрачено на извлечение керна, а теперь он лежит без движения, и я не мог к нему добраться. Американцы тоже не считали возможным дотрагиваться до нижней, намерзшей из подледникового моря части льда, считая неэтичным брать то, что как бы принадлежало уже специалисту из другой страны.

Конечно, за это время я вспоминал, и не раз, о том удивительном, что мне пришлось увидеть в этой стране. И воспоминания эти возникали порой тогда, когда, казалось, их не должно было быть. 25 июля 1981 года, в день второй годовщины смерти Владимира Высоцкого, я собрался посетить его могилу на Ваганьковском кладбище. Еще до полудня выехал в Москву из далекой деревни на берегу реки Угры в Калужской области. Но в этот день мне не везло: то шина лопнула, то еще какие-то мелочи. Нарвал на всякий случай каких-то полевых цветов, а последнюю часть пути, оставив машину на стоянке, ехал уже на метро. К кладбищу приехал уже около шести. Быстро, почти бегом дошел до этой ограды. На фоне ее стояла длинная очередь. Голубели форменные рубашки милиционеров, видны были легкие переносные загородки-барьеры, отгораживающие очередь от остальной части улицы. Да и перед этой очередью, по эту сторону улицы, в тени деревьев, прямо на травяном газоне стояло немало людей.

— Вы к нему? — спросил я женщину с букетом цветов, стоящую в хвосте очереди.

— К нему, к кому же еще? — лаконично и скорбно ответила та.

Но самое большое скопление народа было в проезде между двумя домами, там стояли светло-серые «Жигули», в которых сидели два молодых человека. Стекла были опущены, и из окон неслись звуки музыки. Это конечно же были песни Высоцкого, записанные на магнитофонную ленту. Песни в общем-то знакомые. А лица окруживших автомобиль людей были какие-то особенные — одухотворенные, готовые на подвиг. Все старались услышать знакомые мелодии, которые здесь, вблизи могилы, звучали по-другому, потому что их слушали единомышленники. Я стоял спиной к торцу дома, почти прислонившись к большому, в метр с лишним диаметром, куску бетонной трубы, обглоданной с боков так, что торчала проволочная обрешетка, и почему-то оставленной строителями здесь. Тут же было набросано еще несколько тоже забытых кирпичей, и, став на эти кирпичи, можно было стать выше толпы. Было так удобно здесь стоять и следить за лицами людей…

У самого магнитофона, прижатая к кузову, стояла темная, гладко причесанная девушка, как бы охраняя машину, охраняя источник музыки. И глаза ее все ярче и ярче сияли, и какая-то блаженно-отрешенная, улыбка бродила на ее ставшем прекрасным лице. Она смотрела вроде бы и на меня, не замечая меня, — куда-то мимо — нет, куда-то дальше, как бы через меня. В стороне стоял высокий мужчина лет сорока. Почти вплотную к нему в профиль стояла женщина. И временами, когда кто-то отстранялся, я видел ее глаза сбоку. Ее лицо, в профиль ко мне, от песни к песне тоже становилось все прекраснее. Устав, по-видимому, она облокотилась, уперлась подбородком в плечо того мужчины, по-видимому незнакомого. И оба восприняли все это как-то так целомудренно, как должное… А песня все лилась, лилась. И вдруг я вспомнил. Та черноволосая, смуглая девушка очень похожа на знаменитую десяток лет назад американскую певицу народных песен и борца движения за гражданские права — Джоан Байэз. И как только я вспомнил Джоан Байэз, я вспомнил то, что я видел всего два года назад — 4 июля.