Ольга Погодина - Золотой фазан

Поднявшись, по обыкновению, с рассветом, Николай Михайлович выждал все же, чтобы «местные жители и тамошнее начальство как следует проспались», а затем велел грузиться в лодку. От русского пограничного поста до Кыген-Су было не более версты, и на этом пути часто попадались вдоль берега корейские фанзы, жители которых смотрели на проплывающую лодку с нескрываемым любопытством. Коля заметил, что одеты корейцы в основном в некое подобие белого халата и конические шляпы, из-под которых лица и не разглядишь. Женщин и детей, играющих перед домами, против русского обыкновения, совсем не было видно. Скоро внимание Коли привлек сам город, располагавшийся на скалистом уступе по берегу реки. Больше всего этот город напоминал ласточкины гнезда на крутом берегу, до того беспорядочно и густо были налеплены вокруг городской стены фанзы. Стена эта, в сажень высотой, тянулась вверх по склонам, охватывая город со всех трех обращенных к суше сторон неправильным квадратом. Внутри этой стены располагалось примерно три четверти поселений. Коля рассмотрел даже пушки, стоявшие без лафетов, а значит, способные стрелять только в одном направлении — вниз по Туманге.

Едва лодка причалила, вокруг мгновенно собралась густая толпа. При этом любопытство корейцев было настолько бесцеремонным, что Коля в какой-то момент даже растерялся: в самом деле, видано ли, чтобы вновь прибывшего гостя трогали, хватали за одежду, лезли ему в карман и норовили вырвать буквально из рук любой, самый мелкий предмет? Путешественникам пришлось локтями распихивать любопытных, когда появились местные полицейские и двое корейских солдат, с которыми Николай Михайлович через выделенного переводчика вступил в переговоры. Коля только дивился, до чего он вдруг преобразился. Если за все время путешествия он составил о Николае Михайловиче мнение как о человеке открытом, дружелюбном и простом не по чину, то теперь эти качества испарились без следа. Николай Михайлович вел себя дерзко и грубо, если не сказать заносчиво: наступал на солдат, покрикивал властно, тыча им в нос какую-то бумагу с большой красной печатью (потом Коля узнал, что это был чистейший блеф, и бумага была пропуском на почтовой станции, но выглядело это актерство до того убедительно, что он и сам в него поверил).

Солдаты мялись, бранились и не желали пускать их на прием к начальнику города, как того в высшей степени настойчиво требовал Николай Михайлович. Однако после долгих препираний и потрясания той самой бумагой, они, наконец, сдались и повели путешественников в особый дом для приема иностранцев. Николай Михайлович согласился, всем своим видом выражая недовольство столь неподобающим приемом и гневно сообщая толпе об этом по-русски густым басом. Слова его были непонятны, но голос и повадка явно произвели впечатление, отчего корейцы начали расступаться и кланяться не только ему самому, но и переводчику, и Коле.

Коля было подумал, что теперь толпа рассосется и пойдет по своим делам, но не тут-то было! Особый дом оказался простым навесом, с трех сторон обнесенным глинобитной стеной, и корейцы бесцеремонно проследовали за ними безо всяких препятствий. Полицейский отправился с докладом к начальнику города, а гости принялись ждать, равно как и зрители. Понемногу их вездесущее любопытство пересилило благоговение, которое у них вызвал Николай Михайлович своим видом, и все вернулось на круги своя — мальчишки принялись шкодничать, дергать их за фалды и корчить рожи, а взрослые стояли рядом и ждали развития событияй Наконец, впереди запели флейты и показались носилки, которые несли четверо рослых корейцев. Вся толпа, до сих пор шумная, мигом смолкла и отхлынула прочь, несколько человек даже пали ниц.

Остановив носилки, слуги мигом разостлали тигровую шкуру, на которую сел их начальник и Николая Михайловича пригласил занять место напротив. Он был еще сильный мужчина лет сорока, с проседью, безусый и безбродый, как и многие азиаты.

Принесли трубки и табак. Николай Михалович отказался, но, увидев возмущение на лицах корейцев, вызвал одного из курящих казаков и заставил курить за него. Потекла беседа. Вначале недовольный столь дерзким вторжением, корейский военачальник, — его звали Юнь- Хаб, вскоре неподдельно заинтересовался и велел принести глобус корейской работы. Хотя Колины познания в географии ограничивались уроками Николая Михайловича в Иркутске, но и того хватило, чтобы понять, что карта самой топорной работы, полуостров Индостан урезан вполовину, а река Кама вообще показана без названия и выглядит навроде озера. Однако представления корейцев о России оказались не так уж и плохи, — они нашли на карте Санкт- Петербург и Москву и даже обнаружили знание, что Москву сожгли когда-то французы. Когда же Николай Михайлович начал задавать вопросы о корейцах, — много ли их тут, далеко ли до их столицы, — Юнь-Хаб сразу насторожился, засверкал глазами и отвечал на все одним словом: «Много». Поняв его насторорженность, Николай Михайлович расспросы прекратил и перевел разговор на менее болезненные темы.

Пока они беседовали, солдаты тоже как могли общались с местными жителями, даже боролись, а один солдат, распалясь, пошел вприсядку. Толпа восторженно заревела, и Юнь-Хаб пожелал знать, в чем дело. Когда ему почтительно доложили, повелел повторить фокус. И тоже пришел от него в совершенный восторг.

Потом принесли угощение, — груши, кедровые орехи и какие-то еще кушанья, которые Коля попробовать не решился.

Закончив с угощением, Николай Михайлович принялся прощаться и уже было ушел, как вдруг Юнь-Хаб передал через переводчика просьбу выстрелить из штуцера. Николай Михайлович сорвал с плеча штуцер и выстрелил прямо в потолок, проделав в нем дыру. Куски штукатурки посыпались на ахнувшую толпу, а Юнь-Хаб рассмеялся мальчишеской выходке, и долго хлопал себя по бедрам, что-то по корейски приговаривая.

Толпа, куда более дружелюбно настроенная, проводила их до самого причала. Лодка снялась с места и поплыла, а Николай Михайлович, встав на нос, словно горделивый капитан «Алеута», картинно вытянул вперед руку, пока их было видно с берега. Потом сел, усмехнулся:

— Ну что, хорош был спектакль? Надолго нас запомнят. И надо, чтобы запомнили. Долго потом рассказывать будут, как ты, Семен Лукич, вприсядку пошел. Спасибо, брат! Иногда такая присядка дороже стоит, чем сто наиважнейших бумаг! Потому что душу народам чужим открывает! Через всякое дипломатическое вранье, через косноязычие и суеверия, — нашу, русскую душу!