Владимир Лебедев - Ачайваямская весна

Через два года отец умер. Ахалькут проводил его. Старик сам приставил к сердцу наконечник сыновьего копья. Оленное счастье не изменяло Ахалькуту. У него стало оленей в два, а может быть, и в три раза больше, чем у отца. Ахалькут уже не ходил каждый день в стадо — мужчин хватало, и беды пока обходили его стороной.

И еще одна зима началась хорошо. Богатый справили праздник — выльгынкоранмат — возвращения оленей осенью. Много забили оленчиков для шкур и мяса. Ушли довольными малооленные люди, которые пасли вместе с Ахалькутовым и свои стада…

Душа у старого чаучу была неспокойна, когда уехал от него сосед Эттувьи, который рассказал, что к нему приезжал мильгитан-гит — русский огненный человек. Он приехал совсем без товаров. Только с ним были местный русский каюр Антоска из Марково и его сын. Этот мильгитангит все расспрашивал, сколько людей у Эттувьи и сколько у него оленей. Все это он записывал на ровные тоненькие кожицы, которые амрыканкиси называют «пэпа» — бумага. Что такое записывать — Эттувьи и Ахалькут знали оба. Амрыканкиси (американские торговцы) так делали следы долгов чауку, когда те брали товар без расплаты мехами или оленями.

— Почему ты ставишь следы долгов, которых у меня нет? — спросил Эттувьи у мильгитангит. — Я же у тебя ничего не брал. Зачем, тебе нужны следы моих людей и моих оленей?

Антоска перевел вопрос русскому, тот долго отвечал. Потом Антоска по-чукотски объяснил, что делают «перепись» — у всех людей так, а не только у Эттувьи. И к Ахалькуту скоро придут.

Еще рассказал Эттувьи, что в Марково сделали приезжие таньгит (чужие люди) «культбач» — построили два дома, где лечат всех людей и держат детей, чтобы научить их записывать, как мильгитангит или амрыканкиси. Этот новый поселок приезжие люди называют «культ-база», а свои, с побережья, — «культбач». Приезжий мильгитангит сказал Эттувьи, что в «культбач» можно отдавать не только мальчиков, но и девочек.

— Ты как думаешь, — спросил Эттувьи, — это он про мою дочь Кутавнаут говорил?.. Зачем я буду этим русским свою дочь отдавать?.. Ей лучше за чаучу замуж идти. Она уже взрослая. Я хочу, чтобы к ней молодой чаучу посватался. У меня столько же оленей, сколько у тебя, Ахалькут. Когда я уйду к верхним людям, все мое стадо этой дочери останется, и ее детям, и зятю, который будет их хранить.

— У зятя свои олени могут быть, — хмуро промолвил Ахалькут. — А дети — все равно его будут…

Он понял, что сосед намекает на его младшего сына Вантуляна. Однако надо ему дать знать, что сыновья Ахалькута могут и без его оленей обойтись, но Ахалькут будет думать о возможной женитьбе сына. Не скажет утвердительно сразу, а просто еще подумает.

— Пускай и свои олени будут, — примирительно сказал Эттувьи. — Одна у меня дочь осталась. Хочу скорее, чтобы мои руки потрогали внуков… Пусть из семьи равных мне чаучу дочь мою возьмет, я тем людям сумэй (товарищем по женатым детям) буду…

После отъезда Эттувьи Ахалькуту стало тревожно. Жизнь менялась. Непонятное и чуждое пришло в тундру.

Вечером из стада вернулся старший сын Коян. Его лицо было мокро от пота. Коян притащил тушу теленка и сбросил ее с плеч возле самого входа. На немой вопрос отца он ответил:

— Плохо. Длиннохвостые пришли и зарезали десять важенок и одного теленка…

— Это нам стыдно, — произнес Ахалькут, помолчав, — могли вчера оленя забить, хвостатым их долю оставить. Теперь они за нашу жадность наказывают…

Коян повалился в своем пологе и мгновенно уснул, а старик все сидел и думал: «Может быть, келе (духи) разозлились на меня и посылают своих помощников — волков? Я никак не мешал келе…»

Старик вдруг ощутил, как внутри его проснулась какая-то тяжкая боль. Она очень редко мучила Ахалькута. Но каждый раз с этой болью приходила и мысль, которая выжимала из сухого тела испарину: «Может быть, келе уже едят меня?»

Русский, о котором говорил Эттувьи, приехал ночью. Его привез Антоска из Марково.

— Амто! — приветствовал Антоску чаучу, вышедший встретить гостей.

— Амто! — повторил мильгитангит, улыбаясь.

В яранге суетились женщины.

Старая жена Ахалькута раскраснелась, руководя женщинами.

— Что будет есть этот мильгитангит? — спрашивала она Антоску. — Он будет есть в’илв’ил?

Антоска, который ел любую пищу, важно отвечал:

— Мильгитангит будет есть в’илв’ил.

— Готовьте скорее, женщины, — командовала старуха.

Жены Кояна втащили с улицы олений желудок. В нем были квашеная оленья кровь с мелко нарезанными кусочками потрохов и корня сараны. Женщины принялись крошить в деревянное корытце вареные хрящи, печенку, сердце и легкое.

— Хватит ли мильгитангит одного желудка? — спрашивала старуха.

— Чтобы он не подумал, что попал к бедным людям, давай еще один, — посоветовал Антоска.

Русский снял шапку и стянул верхнюю кухлянку. Волосы у него были длинные, белые.

— Какомэй! — вырвалось удивление у старухи. — Я таких же людей видела с длинными волосами, — затараторила она. — Людей с длинными волосами и много товаров в деревянной яранге!

Волосы у русского были совсем не похожи на те, которые носили чаучу. У Ахалькута они были почти все срезаны, только на темени оставались две пряди, которые он заплетал в две косицы. Такие косицы носили по большей части чем-нибудь известные люди — борцы или бегуны. Большинство оставляло на темени кружок с волосами.

Здесь Иван Иванович Вантулян сделал примечательную вставку.

— Моя мать, — сказал он значительно, — как далеко вперед видела! Она много раз говорила, что настанет время, когда люди будут ходить с длинными волосами и будут магазины, полные красивых товаров. Вот, пожалуйста, сейчас молодые ходят с длинными волосами и у нас, в Ачайваяме, можно купить все, что захочешь.

И Иван Иванович задумчиво качал своей головой, стриженной под машинку, бормоча про удивительные способности своей родительницы.

Оленьи желудки оттаяли и отогрелись возле костра под треножником. Всю ярангу заполнил лакомый запах квашеной оленьей крови. Ребятишки проснулись и полезли из своих пологов поближе к деду.

Антоска все-таки, по всей видимости, напутал. Русский по мере опаивания желудков отодвигался от них все дальше и дальше. Когда женщины вылили содержимое одного из них в корыто, где были нарублены внутренности, то он хоть и взял ложку, но ни разу не зачерпнул. Антоска хлебал как ненасытный, похваливая еду и чмокая от удовольствия.

— Почему гость не ест? — спросил Ахалькут.

Антоска даже поперхнулся от неожиданности и стал объяснять, что русский вообще ест мало.

— Говорил, что надо два желудка, — проворчала недовольная старуха.

— Может быть, он вареное мясо есть будет? Нехорошо, когда гость ничего не ест, — сказал Ахалькут.