Георгий Чиж - К неведомым берегам

Подтянутый и холеный Бесчаснов крепко держал себя в руках и в свои сорок восемь лет казался совсем молодым.

Легкое замешательство, вызванное появлением Марии Николаевны, помешало Невельскому сразу заметить приезд особенно интересного для него Сергея Петровича Трубецкого, этого знаменитого диктатора восстания, устранившегося от командования войсками и своим поведением внесшего сумятицу в организацию. Невельского удивляло, как могли остальные простить это Трубецкому и не приписывать ему всей вины за провал дела…

Худой, высокий, сутуловатый, с неправильно вытянутым овалом лица, с высоко и узко посаженными глазами и длинным-предлинным носом, опущенным к широкому рту… Старость и седина — ему было лет шестьдесят — правда, как-то сглаживали эту некрасивость, но всей своей фигурой он выражал то, что менее всего подходило под представление об образе диктатора, — полное отсутствие признаков сильного характера и воли.

Осклабившись, он обнажил малокровные десны и некрасивые, кривые, хотя хорошо сохранившиеся длинные желтые зубы и холодно протянул руку Невельскому. Осведомившись, надолго ли прибыл он, Трубецкой тотчас же обратился к хозяйке, отвечая на ее вопросы о жене и дочерях.

Странные чувства обуревали Невельского, когда он смотрел на Трубецкого и перебирал в уме события 14 декабря: конечно, выбрав Трубецкого, Рылеев и другие декабристы совершили роковую ошибку. Они были введены в заблуждение проявленной им незаурядной личной храбростью в ряде кровопролитнейших боев и безукоризненным поведением во всех общественных делах. Никому не могло тогда прийти в голову, что этот же человек готов бежать куда угодно от одной мысли о возможном пролитии крови близких ему людей и что он скорее предпочтет смерть для себя. Приговорен он был к отсечению головы. «Помилование» каторжные работы и ссылку — принял безропотно и весь ушел в религию и мистицизм. От религиозного помешательства спасла его своей нравственной поддержкой приехавшая почти одновременно с Волконской жена.

Невельской смотрел на него с чувством какого-то сожаления и протеста здорового человека против нравственного калеки, которого почему-то считают нормальным и здоровым.

На приглашение Марии Николаевны к чаю Волконский спросил:

— А Поджио не подождем?

— Поджио давно в столовой и напропалую любезничает с Катей, усмехнулась она, лукаво сверкнув глазами в сторону Невельского, — этот старый итальянский любезник просто становится опасным.

Направились в столовую, Сергей Григорьевич подошел к Андрею Борисову и протянул руку. Андрей встал и беспрекословно пошел за Волконским, как автомат, ничего не видя перед собой широко открытыми немигающими глазами.

Длинные, спускающиеся книзу белые как снег волнистые волосы Поджио и холеная борода живописно оттеняли тонкие итальянские черты лица. Он был в ударе и вел оживленную беседу, стараясь вызвать улыбку на лице у Кати, смущением которой откровенно любовался. Видя это, Катя старалась укрыться за большим пыхтящим самоваром, но это удавалось плохо, и она застенчиво краснела. Поджио встал навстречу к подходящему к нему от Кати Невельскому, помахал рукой в сторону Петра Ивановича Борисова, подавая знак глазами на место около себя, протянул через стул левую руку усаживающемуся Волконскому. Мария Николаевна заняла место наискосок от Кати, против Поджио, и, взглянув на него, покачала укоризненно головой. Сесть около себя предложила Невельскому. Рядом с ним, по левую сторону, уселся больной и безразличный ко всему Борисов, дальше Муханов, а в конце стола против самовара занял место сумрачный Трубецкой.

Оглядывая гостей, Волконский сказал:

— Ну вот, еще один, двадцать пятый годик минул… Не знаю, как вы, я признал эту новую мать — Сибирь и думаю, что она, несмотря на строгость и суровость, проявила по отношению к нам во всей силе свое отзывчивое и доброе сердце. Я ее полюбил.

— Волконский, чего доброго, совсем не пожелает уехать отсюда, насмешливо прибавил Муханов, поглаживая усы.

— Вы изволите шутить, мосье, — возразил Поджио, — а перечтите-ка по пальцам, что она нам дала.

— Я вам перечту, что она у нас отняла, хотите? — предложил Петр Иванович и отогнул палец. — Во-первых…

— Положим, это не она, а кто-то другой, — мрачно изрек, ни к кому не обращаясь, Трубецкой, — но и тот только орудие в руках божьих. Вы мало об этом думаете, господа, а я, оглядываясь на прошлое, прямо скажу, что промысел божий оградил нас и наши души от пагубы той жизни и скверны, которая именуется «блестящей карьерой». Я благодарен провидению за сотворенную им для меня семейную жизнь, за моих прекрасных детей.

— Тем лучше для вас, — продолжал Борисов, — но не для всех нас. У нас отняли самое дорогое — наше святое дело. Этого не вернешь никакими провидениями.

Никто, кроме Невельского, не обратил внимания, как тихонько вошедшая горничная, близко наклонившись к Марии Николаевне, скороговоркой сказала ей несколько слов и удалилась. За ней быстро поднялась и вышла Мария Николаевна.

— Я думаю, — примирительно ввязался в разговор Волконский, что истина между нами где-то посредине. Мы охотно обвиняем других, а себя критикуем весьма редко. Никто ничего у нас не отнимал, мы сами уступили то драгоценное, что нас в жизни окрыляло. Но я не раз задавал и задаю себе вопрос: а как прожил бы я, если бы можно было начать жизнь снова? Да, наши убеждения привели всех, и меня в том числе, в верховный уголовный суд, на каторгу и пожизненное изгнание. Но клянусь, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь!

Он замолчал и в изнеможении откинул назад голову на спинку стула.

— Волконский, успокойся, — раздалось со всех сторон, — мы те же, не изменились, ты не одинок.

Слова Волконского рассеяли опасения Невельского: декабристы сохранили себя. Как хорошо! Он забыл, а теперь вдруг вспомнил о Кате и поймал ее все еще восторженный взгляд, который она не сводила с Волконского.

По столовой бледная и явно взволнованная прошла Мария Николаевна и вполголоса сказала мужу:

— Выйди, там письмо от Лунина.

— От Лунина? — воскликнул Поджио, покачнувшись и тут же опустившись на пол.

— Жив? — вскочил Андрей Борисов.

Все бросились к Поджио — он был в обмороке, однако тут же очнулся и, виновато улыбнувшись, сказал:

— Извините, я так взволнован — ведь это голос с того света… Неужели он жив? Не может быть!

Столпились у входа в столовую. Впереди — поддерживаемый под руки Поджио. Навстречу быстро шагал Волконский, разворачивая на ходу какую-то грязную длинную тряпицу и стараясь вынуть из нее бумажный, склеенный ржаным хлебом пакет. На пол высыпались крошки хлеба.

— Вот, — сказал Волконский, торопливо занимая свое место за столом, и осторожно начал вскрывать столовым ножом пакет.