Фрэнсис Чичестер - В пустыне волн и небес

Вернулись к ожидавшим шеренгой девам; поклоны возобновились. Теперь меня повели к приземистому столику, высотой не более 6 дюймов и усадили на подушку, предложив при этом скрестить ноги. Прекрасная обходительная японка, очаровательно улыбаясь и сверкая белыми зубами, устроилась на подушке возле меня. Из фарфорового кувшинчика она налила мне саке в крошечную чашечку, которую надо было осторожно держать двумя пальцами. Потом показала, как надо пользоваться палочками, а в это время передо мной появился поднос, полный загадочных блюд. Под первой крышкой оказалась мисочка с рисом, что зародило во мне робкое чувство безопасности. Оно быстро исчезло, когда я дошел до второй миски с кусочками сырой рыбы. Почувствовав во рту какой-то клейкий вкус, я поспешно осушил чашечку саке, но лучше от этого не стало: мне показалось, что я выпил что-то похожее на смесь тепловатого хереса со спиртом. Перешел к третьему блюду. Потыкал его палочкой, но не смог определить, что это такое.

— Рыба, у нее много рук, — пояснил Хаяши и помахал в воздухе своими передними конечностями.

Осьминог! Похоже на жесткую резину. Девушка, казалось, была в восторге от происходящего. Даже Хаяши, вид которого напоминал мне задерганного проблемами отца семейства, стал время от времени дарить мне слабую улыбку. В завершение я открыл угря и маленький цилиндрик риса, завернутый в морскую водоросль. И то, и другое оказалось очень вкусным.

Накормив меня, полисмен с Хаяши снова приступили к перекрестному допросу, сохраняя при этом, конечно, неизменную вежливость. Многократно повторив прежние вопросы насчет точек моего маршрута, они поинтересовались, где я собираюсь сделать следующую остановку. Я попросил дать мою карту. (Меня специально нарядили в кимоно, подумал я, чтобы изолировать от всех моих бумаг и записей, оставшихся в карманах моей одежды.) По карте я измерил расстояние своего следующего дневного перелета и сказал, что сяду в Кочи:

— Но в Кочи лететь нельзя.

— Нет, можно, у меня есть разрешение.

Я порылся в бумагах и предъявил им письмо от британского Генерального консула, в котором говорилось, что японцы разрешают мне посадку в Кочи. Оказалось, все не так. У японцев была инструкция: на отрезке между Кагосимой и Токио мне разрешалась посадка только в одном месте Катсууре. Хорошо, что мы разобрались с этим здесь, иначе не миновать бы неприятностей.

Наконец мне позволили идти спать. Я уже давно безудержно зевал и восторгался стойкостью Хаяши, который на протяжении 5 часов допроса почти без передышки исполнял самую утомительную работу. Милая японка отвела меня наверх, в спальню. Позади раздался какой-то слабый шелест, я обернулся и обнаружил рядом с собой моего полисмена — он обмахивался веером. Стенами спальни служили тонкие раздвижные панели. Приведя одну в действие, я обнаружил за ней другую комнату, где на полу мирно почивала японская пара. В моей спальне стояла кровать, которую японцы, надо полагать, считали выдающимся образцом западного мебельного искусства. Это было устрашающего вида массивное старомодное двуспальное ложе с медными шарами на спинке. Но спал я на нем вполне сносно. Утром, проснувшись, не мог сдержать стона — так хотелось отдохнуть денек! Да разве дадут. Японцы никогда не поверят, что я подвержен усталости. Они меня вдвойне заподозрят в каких-нибудь тайных намерениях, и все окрестные чиновники придут ко мне и каждый с улыбкой станет задавать свои вопросы. Как же я мечтал о каком-нибудь необитаемом острове! Или в худшем случае о необитаемом море.

Выглянув в окно, я немного взбодрился. Был великолепный тихий день конца лета, дымки над крышами почти не двигались. Ласково светило солнце, все дышало безмятежностью. Лететь вокруг света в такой день — и приключение, и наслаждение. Мне торжественно и церемонно вернули фотокамеру и пистолет, столь же торжественно и церемонно отсчитали в руку всё мои тринадцать патронов, один за другим. Вытащили гидроплан на пляж для заправки. Солнце ласкало, море сверкало и нежно гладило пляж, слегка вороша мелкую гальку. Я заливал бензин и чувствовал упоительную расслабленность.

Мне предстоял 300-мильный полет над морем. Когда земля скрылась из виду, стало совсем хорошо и спокойно. Тихий океан выглядел дружелюбным, я летел почти над самой его поверхностью, я будто черпал от него силу. Жизнь была прекрасна. «Летать на самолете — искусство, — думал я. — Могу сказать, что овладел им и чувствую себя мастером».

На подлете к берегу попал в область сумрачной, ветреной погоды и здесь повстречался со старым, ржавым пароходом. Это было настоящее корыто, неуклюже переваливающееся на волне. Я прочитал: «Беллерофон», из Ливерпуля. Свой, родной в этих чужих водах! Я подлетел к нему и сделал крутой вираж над высокой кормой. В это время там появился кок в белом колпаке и помахал мне сковородой. Я засмотрелся на него и едва не задел корму нижним крылом.

Облетев мыс, я стал искать Катсууру. На моей карте ее не было; Но вчерашний полисмен пометил ее и сказал, что Катсуура — маленький рыбацкий городок на берегу бухты. Вдоль этого побережья бухты были на каждом шагу. Сверившись с картой; я увидел ту, которая была мне нужна, — великолепную бухту, идеальную для гидроплана, и городок около нее. Но в бухте не было видно ни одного катера, и это показалось мне странным. Я решил не садиться здесь пока и пролететь немного дальше. Пролетел — и правильно сделал: мой полисмен пометил на карте точку в 6 милях южнее настоящей Катсууры. Здесь с катерами было все в порядке: с одного меня приветствовали флажком, с другого — зонтиком.

Бухта, на берегу которой располагалась Катсуура, формой напоминала кратер вулкана. От моря ее отделяла зубчатая стена отвесных скал, в которой было два прохода — с южной и северной стороны. В бухте был узкий, похожий на фиорд заливчик — около него я и опустился. Катера пошли ко мне и спустили сампан. Человека, махавшего мне зонтиком, звали Сузуки. Он оказался чрезвычайно деловым, двадцать лет провел в Соединенных Штатах и изъяснялся на английском, который я в основном мог понять. Сузуки предложил мне остановиться у него, на что я с благодарностью согласился. Его жена накормила нас обедом, после чего он одел меня в кимоно и обул в деревянные сандалии. Европейская одежда, пояснил Сузуки, будет привлекать слишком много внимания. Одевшись как надо, я в сопровождении Сузуки вышел на улицу. Цок-цок-цок: мы отправились осматривать городок.

Сузуки хотел, чтобы мы с ним завтра полетели в Токио, но я отказался. Я объяснил ему, что в случае аварии, когда самолет падает, тот, кто находится в переднем кокпите, почти всегда погибает. Поэтому я не беру пассажиров, когда лечу на дальние расстояния.