Юй Хуа - Десять слов про Китай

Как-то несколько лет назад подписывал там книги и я. Динамики гремели, словно станки в цеху. Вокруг меня из-под шатких навесов в громкоговорители расхваливали свой товар торговцы, словно они стояли на базаре с мясом, птицей или овощами. Книги стоимостью в несколько сотен юаней каждая продавались кипами за бесценок. Стоило одному продавцу крикнуть «Двадцать юаней», как сосед орал в ответ: «Даром, даром — классики по десять юаней пачка!»

Кто-то вздохнул: «Словно торгуем не книгами, а макулатурой». И продавцы тут же начали зазывать народ криками: «Налетай! Достояние культуры по цене макулатуры!»

Хотя в тот день тридцать лет назад я остался с пустыми руками, но уже через несколько месяцев мои полки наполнились новыми книгами. Теперь я читал не урывками, а с толком и расстановкой.

Однажды меня спросили: «Что вам дали книги, прочитанные за тридцать лет?» Ответ на этот вопрос был бы бескрайним как море. Поэтому я промолчал.

В одном из эссе я так описал свой читательский опыт: «Великие литературные произведения всегда звали меня за собой в путь. Я, словно робкий ребенок, брался за край их одежды и шел за ними вслед по бесконечной реке времени. Возвращался я из этих увлекательных путешествий в одиночку, но дома обнаруживал, что вожатые остались со мной навсегда».

В сентябре 2006 года мы с женой, гуляя по Дюссельдорфу, набрели на дом Гейне. Соседние дома были красные, а он — черный и, казалось, еще стариннее, чем они. Словно дедушка, стоящий среди сыновей на выцветшей фотографии.

И тут я вспомнил случай из детства, произошедший в нашей больнице.

Я уже рассказывал, что мы жили в больничном общежитии. Тогда городских служащих обычно селили на той же территории, где они работали. Поэтому я знал нашу больницу как свои пять пальцев. Я заходил в ординаторскую, протирал руки несколькими ватками со спиртом и шел дальше в коридоры, где беседовал со старыми больными и знакомился с новыми. Мылся я тогда редко, но протирал руки спиртом не меньше десяти раз на дню, наверное, это были самые чистые руки в мире. Наша больница благоухала лизолом. Мои одноклассники сказали бы «воняла», но мне этот запах нравился: я считал, что он обеззараживает легкие. Я и сейчас вспоминаю его с удовольствием — ведь это аромат детства.

Отец был хирургом. Мы с братом часто играли рядом с его операционной. Особенно мы любили бегать между прохладными свежевыстиранными простынями, которые в солнечные дни развешивали на огромной площадке перед больницей.

Светлые воспоминания первых лет! Но они запятнаны кровью. Я часто видел, как отец выходит после операции в окровавленном халате и маске. Неподалеку был пруд. Сестры опорожняли туда ведра с какими-то красными внутренностями, вырезанными из пациентов. Летом пруд источал зловоние. Его сплошным ковром покрывали мухи.

В общежитии не было канализации, мы пользовались стоящим напротив туалетом без дверей. К нему вплотную прилегал наш морг, тоже без дверей. По дороге в туалет я часто заглядывал в чисто подметенный морг и видел там цементную лежанку под окном, за которым покачивались листья. Место дышало спокойствием. Помню, что в этом углу листва на деревьях отличалась особенной пышностью. Интересно, из-за туалета или морга?

Почти десять лет я слышал оттуда плач по покойникам. Все они перед кремацией останавливались под нашими окнами, как путешественники в гостинице. Почти десять лет меня ночами будил плач родственников. Порой, особенно под утро, их разрывающие сердце рыдания напоминали заунывную песню. В те годы я узнал, что в основном люди умирают ночью.

Летом стояла страшная жара, во время полуденного отдыха я просыпался и обнаруживал на циновке мокрый отпечаток собственного тела. Иногда от пота смуглая кожа становилась белой.

Как-то я прокрался в морг, куда раньше заглядывал лишь снаружи. Там царила освежающая прохлада. Я залез на лежанку и сразу уснул. С тех пор в жаркие дни я забирался в морг. В блаженных сновидениях мне чудились прекрасные цветы. Чертей я не боялся — из нас растили убежденных атеистов. Правда, иногда погребальный плач сообщал мне о том, что несут покойника, и я поспешно освобождал чужую постель.

Я напрочь забыл об этих приключениях, пока мне живо не напомнила о них строка Гейне «Смерть — прохладной ночи тень».

Если литература обладает волшебством, то оно заключается в том, что читатель в произведении другой эпохи, языка и культуры узнает себя. Прочитав стихи Гейне, я сказал себе: «Это и есть литература».

27 июня 2009 года

«Нью-Йорк таймс» заказала индийскому писателю Панкаджу Мишре статью обо мне. В ноябре 2008 года он приехал в Пекин. Иногда мы сидели в тепле, иногда гуляли на холодном ветру, иногда ходили по ресторанам. Он с большой похвалой отозвался о моем выборе блюд. Я ответил: секрет прост — я заказывал все постное, что у них было (мой индийский друг — вегетарианец).

Латинский поэт Марциал сказал: «Вспоминать прошедшую жизнь — все равно что проживать ее вновь». Благодаря Панкаджу Мишре я вновь прожил свою литературную жизнь.

«Писать я начал давно», — сказал я ему. И при этих словах почувствовал себя очень старым. Я уже говорил — у китайцев моего поколения уникальный опыт: за сорок лет мы, не покидая своей страны, оказались в другом государстве.

Я вспомнил свои ученические тетради, но не стал останавливаться на них мысленным взором, потому что мои школьные сочинения читал только учитель литературы. Настоящим дебютом стали для меня стенгазеты-дацзыбао.

Их тогда писали с еще большим увлечением, чем сейчас блоги. Разница в том, что состоящие почти из одних пустопорожних лозунгов дацзыбао полностью переписывались из «Жэньминь жибао», а нынешние блоги все разные: в них хвастаются и прибедняются, ругаются и восхищаются, откровенничают и жеманничают. Тематика самая обширная — тут и политика, и экономика, и история, и быт. Но есть и общее: и стенгазеты, и блоги — средство выразить себя.

В начальной школе я боялся дацзыбао. Каждый день по дороге на уроки я со страхом проверял, не появилось ли на стенах имени нашего отца.

Он был не только хирургом, но и мелким партработником. Я своими глазами видел, как избивали состоявших в партии отцов нескольких моих одноклассников и обзывали их «каппутистами», то есть «кликой в партии, идущей по капиталистическому пути». Так называемые бунтари-цзаофани избивали их до синяков, вешали им на шею позорные таблички, надевали на голову дурацкие колпаки, давали в руки метлы и заставляли целыми днями мести улицу.

Прохожие могли пнуть их, плюнуть в лицо. Конечно, и над их детьми в школе издевались.

Поэтому я дрожал, что и отца объявят контрреволюционером, а с ним пропаду и я. Тем более что их семья когда-то владела двумястами му земли — настоящие помещики! Нам повезло: дедушка был лентяй и мот и каждый год распродавал по два-три му, а в 1949 году, перед самой революцией, продал всю землю, а вместе с ней и помещичье звание. Так он избежал расстрела, а мы — статуса сына и внуков помещика.