Сергей Кулик - Черный феникс. Африканское сафари

— Это единственный на весь остров охотник на дикобразов, — ответил на мой вопрос бвана Абу. — Они очень вредят нашим полям. Крестьяне складываются по нескольку шиллингов в месяц и платят охотнику, который обязан систематически посещать каждую деревню. Иногда ему приходится провести на пальме несколько ночей, прежде чем разделаться с хитрым зверем.

Несколько раз тропка огибала небольшие селения, застроенные прямоугольными белыми домами из известняка. Вокруг — поля маиса, сезама, кассавы, посадки папайи, увешанной плодами-дынями, но почти лишенной листьев. Поодаль — огромные деревья манго и кажу, под кронами которых может разместиться целое селение.

Обогнавшие нас на тропе крестьяне с большими тяжелыми картонными ящиками на головах, перебросившись парой фраз с моими провожатыми, проследовали дальше.

— На рынок? — полюбопытствовал я.

— Нет, домой, с пристани. Еще вчера вечером там пришвартовалась доу с навозом. Теперь крестьяне разносят его по своим полям на удобрение.

— Самади? [33] Навоз (суахили) . — переспросил я, так как, сколько ни ездил по Африке, не видел, чтобы крестьяне вносили органическое удобрение в почву даже в тех деревнях, где есть скот.

— Так, так, бвана, — подтвердил Абу.

— А что, своих коров у островитян нет?

— Это очень маленький остров, бвана, — последовал ответ. — Наши люди пришли к выводу, что если у нас будет столько коров, сколько нам надо, то Пате скоро превратится в скотный двор. А если мы еще будем разводить и коз, то они съедят все молодые побеги, и эти изумрудные рощи станут желтой пустыней. Не так ли, бвана?

— Так-то так, — согласился я. — Но тогда вы вынуждены покупать не только навоз, но и молоко, и мясо.

— Нет, бвана, коровам, которые дают молоко для наших детей, мы построили загон. Все мужчины, которые имеют детей, носят им туда траву. А остальных коров мы перевезли на материк. Наши старейшины договорились со старейшинами сомалийцев, живущих напротив архипелага. Эти люди знают толк в скотоводстве. Они пасут наш скот. За это мы отдали им часть молодняка. А наш остров остается самим собою.

Я стал приглядываться вокруг и вскоре понял то, что неосознанно почувствовал, как только начал эту прогулку со стариками: вокруг было стерильно чисто и ухожено. В какой-то степени, конечно, впечатление этой стерильности создавала сама же природа: все здесь росло не на обычных для Африки буро-красных латеритах, а на серебристо-белом песке. Но на песке этом, даже вокруг деревень, не было не то что консервных банок или битого стекла, но даже естественных, растительных остатков… Кое-где я заметил лишь пирамиды из собранных кем-то пальмовых листьев и кожуры кокосов.

Я полюбопытствовал у стариков, как достигается подобный порядок.

— Пате — очень маленький остров, бвана, — услышал я ту же самую фразу. — Враги не раз превращали его в гигантскую свалку, ровняя с землей наши города и деревни, вырубая кокосовые пальмы, выжигая леса. Мы, жители Пате, не враги сами себе и нашему острову. Мы не хотим превращать его в свалку. Этому нас учат с самого детства. А старейшины следят, чтобы в четверг, перед тем как пойти на пятничную молитву, все, у кого есть силы, поработали на благо острова.

«Вот это, наверное, и есть проявление многовековой культуры, истинная культура общества», — подумал я. И, как бы уловив мою мысль, подал голос молчавший все время Сайид.

— Люди у нас довольствуются малым в быту, но не разрешают себе и другим опускаться ниже того уровня, который предопределен человеку самой природой, — проговорил он. — Это путь нашей жизни. Если бы мы шли иным путем, ни от острова, ни от его жителей ничего бы не осталось за те долгие века, что Пате пришлось сражаться с сильными мира сего…

Это было уж слишком. Я мог допустить, что полицейский комиссар, долгое время проработавший в музейной обстановке старого особняка, превратил историю в свое хобби. Но Сайид, по виду обычный крестьянин, случайно повстречавшийся среди мангровых болот, — в роли философа?..

— Бвана Сайид, наверное, учитель? — предположил я.

— Мвалиму [34] Наставник, воспитатель, в современном понимании — учитель (суахили) . …— иронически повторил он, и по его тону я сразу же уловил, что старик понял подоплеку моего вопроса. — Мзунгу [35] Белый, европеец (суахили) . думает, что со старым африканцем в застиранной канзе только и можно говорить, что о том, как сорвать кокос с дерева.

Отпираться было глупо, и я решил промолчать. Однако бвана Сайид, почувствовав, в сколь деликатное положение я попал, чуть погодя сам вернулся к этому разговору.

— Вот вы сказали — «мвалиму». Я никогда не стоял перед учениками, сидящими за партами, и не писал на черной доске мелом. Поэтому я не учитель в вашем, европейском понимании. Я не представитель той нарождающейся вастаарабус [36] Образованные люди, интеллигенция (суахили) . , за которого вы меня приняли. Вы слышите: в этом слове звучит корень, указывающий, что образованность когда-то связывалась в представлении суахили с арабами. Не потому, что мы были дикарями, а потому, что арабы знали многое из того, чего не могли знать мы: арабский язык и Коран, например.

Но у нашего народа задолго до того, как здесь появились мусульмане, был обычай: в каждой деревне из среды соплеменников выдвигался человек — иногда его даже выбирали, — много повидавший на своем веку, ездивший по белу свету, немало переживший и обязательно знающий грамоту. К нему всегда можно было прийти за советом, спросить его, как и зачем жить. Традиционно, гораздо раньше, чем на архипелаге появились парты и грифельные доски, слово «мвалиму» употреблялось именно применительно к таким людям. Это были советчики, наставники соплеменников. У первого президента Танзании, Джулиуса Ньерере, был даже официальный титул «мвалиму». Иностранцы объясняли это тем, что Ньерере имел педагогическое образование. Но не в этом дело. Мвалиму Ньерере наставлял народ в том, как жить в условиях независимости.

— Что же тогда мвалиму Сайид и бвана Абу делали в мангровом болоте? — поинтересовался я.

— Давали советы, — отшутился Абу.

Но мвалиму счел нужным рассказать поподробнее.

— Остров у нас маленький, но страсти среди людей бушуют большие. Послезавтра на Пате должны играть свадьбу. На шестнадцатилетней девушке женится местный лавочник бвана Азан, который даже в сыновья-то мне не годится из-за своего солидного возраста. А девушку любит молодой парень из Пате. Чтобы помешать свадьбе, он залез в самое гиблое место мангровых топей и сидит там уже неделю.

— Это зачем же? — удивился я. — Не лучше было бы бороться за сердце девушки в деревне?

— Это у нас — традиционная форма протеста. Как я знаю, у одних народов отвергнутые женихи убивают соперника, у других — кончают жизнь самоубийством, у третьих — голодают или не спят ночами. А у нас — мучаются среди мангров, как бы доказывая избраннице свою любовь и волю. Их заливает соленая вода, палит солнце, трясет озноб от ночного холода, кусают комары, жалят медузы, щиплют крабы. Если у девушки есть хоть какие-то чувства к такому мученику, она обязательно сжалится и даже в последний момент откажется от свадьбы.