Вольфганг Бюшер - Берлин – Москва. Пешее путешествие

Мне нравилось в Смоленске. И если древний пограничный город создавал у меня ощущение того, что я нахожусь именно в русском, а не в каком-нибудь советском или постсоветском городе, причиной этого были два архитектурных сооружения, которые ни с чем нельзя было спутать. Массивные, хорошо сохранившиеся кирпичные крепостные стены с их башнями и огромный зелено-белый кафедральный собор на холме над Днепром. Его я увидел первым, когда вошел в город с запада, к нему я теперь поднимался. Мне попался на глаза молодой православный священник: люди кланялись и целовали ему руку, он, благословляя, крестил им лбы. Ему было, пожалуй, лет двадцать пять, и он делал все с ремесленническим усердием, заставлявшим то и дело вспыхивать его светлые глаза, а его золотые зубы – у всех русских золотые зубы – сверкали в этот момент сквозь его взъерошенную бороду. Он был высокий худой мужчина, и поэтому его черная до пят ряса имела форму сильно вытянутого треугольника, он выглядел немного готически, а когда двигался и слегка поворачивался, был похож на танцующего дервиша. Его звали отец Владимир, и, сам не знаю как, мы заговорили с ним о чудотворных иконах. Он позвал старца Михаила, у которого была такая икона. Старец Михаил то ли упрямился, то ли стеснялся и не хотел нести свою чудотворную икону, но спустя пару минут он уже стоял перед нами и вынимал ее со всей возможной предосторожностью из платка, в котором она хранилась: она была не больше обычной книги, на ней был изображен святой Николай, сверху слева по ней стекало нечто смолистое и темное, к чему мне не полагалось притрагиваться, но отец Владимир, имевший на это право, прикоснулся кончиком пальца – мне бросились в глаза его узкие жилистые руки – и сотворил крест у меня на лбу. «Миро», – сказал он по-русски. Так называются во всей Восточной церкви смолистые капли, выступающие на чудотворных иконах. Есть много мироточивых икон, но эта местная была «плачущая», а иконы, которые источают слезы, очень редки.

Наверное, у меня был несколько смущенный вид, во всяком случае, отец Владимир взглянул на меня успокаивающе и сказал, что в чудесах нет ничего сложного. Чудо – это не вещь, не краска и не цвет, но сам человек, который верит; а не слышал ли я, кстати, о селе Борис-Глеб 49? Я ответил, что нет. Но это село лежит почти на вашем пути в Москву, сказал он и настоятельно посоветовал мне совершить туда паломничество через лес из города Вязьма.

– Борис-Глеб некогда было селом, от которого уже ничего не осталось, это давняя история. Есть только две церкви в лесу, далеко от всякого жилья, только один человек обитает там – игумен Авраамий. И с последнего Поста там все деревья красные. Что-то окрашивает их в красный цвет: яблони, ели и обе церкви в лесу, как будто кто-то их выкрасил краской. А древние, потемневшие за столетия иконы снова светлеют, и все, что находится в их близости, будто обновляется. Когда в июне солнце было жарким, красный цвет сходил с деревьев и капал вниз, как кровь.

Тихим жарким воскресеньем я покинул Смоленск. Было еще рано, дверь гостиницы захлопнулась за мной в последний раз, у оленя Геринга уже стояли два старика-сталиниста и раздавали свои сталинистские листовки. Один из них, невысокий, надел все свои ордена и медали, у него была длинная белая борода и хитрые улыбающиеся глаза; он вручил мне пространную резолюцию против бедствий нового времени: она была уже немного потрепанной, так как ее неоднократно складывали, а потом снова разворачивали и разглаживали, подписи под плотно напечатанным текстом едва доходили до середины листа. Мне не хватило смелости оскорбить этого старого маленького человека своим мнением, которое ему наверняка не понравится, и я отговорился тем, что не смогу прочитать резолюцию и газеты и не понимаю его. «Из Берлина, – повторил я несколько раз, – я из Берлина». Он не поверил ни единому слову, засмеялся с иронией, но и с некоторой благодарностью за мою тактичную ложь.

Его товарищ был мне неприятен. Он тоже, естественно, надел все ордена и медали, а кроме того, белую шляпу, какие можно увидеть на фотографиях эпохи первого спутника. Прямой, как палка, как памятник, в одной руке он сжимал древко большого советского флага, а в другой – самодельный плакат, едва ли не выше себя; я попытался представить, как это происходило тогда: как становишься все меньше и меньше под взглядом этого безжалостными лица и с тихим хрустом ломаешься. На плакате было фото Иосифа Виссарионовича и надпись: «Я встаю утром и молюсь, чтобы Сталин был жив, здоров. Только Сталин может спасти мир. Черчилль» 50.

Я спустился по Большой Советской к Днепру и по пути разговорился с Биллом и Майклом из Сиэтла. Билл был широкоплечим общительным американцем, выражавшимся очень пространно, его длинноволосый друг Майк весьма смахивал на Нила Янга 51. Я спросил, как у них дела в Смоленске.

– Oh, Smolensk is great, Смоленск замечателен, – сказал Билл.

– А чем вы здесь занимаетесь?

– Oh, we just teach the bible, мы просто учим Библии.

Билл уже достаточно долго жил в этой стране. Сначала на Дальнем Востоке, затем пару лет работал в Омске, а теперь он добрался до крайнего русского запада: до Смоленска. Я спросил их о взрывах еще и потому, что накануне вечером встретил человека, пригласившего меня выпить водки и разделить с ним радость по поводу событий 11-го сентября. Он действительно радовался тому, что произошло: то и дело изображал глазами и руками огромный взрыв и выкрикивал «бум-бум!». Мне не понравились ни он, ни его водка, и я ушел. Но миссионер Билл рассказывал о русских только хорошее, их искреннее сочувствие трогало его. Пока мы говорили, подошли несколько жителей Смоленска: вот-вот должно было начаться собрание, Билл и Майк предложили мне присоединиться. Но я не мог: сильнейший магнит тянул меня из города на шоссе. Билл и Майк понимали это, Майк сказал: «God bless you, благослови тебя Бог», а Билл сказал: «Go with care, счастливого пути», и я пошел через Днепр.

Во всяком случае я собирался это сделать. Но тут я увидел автобус, на боку которого было написано: «Оберсбергское бюро путешествий». Само по себе это не казалось чем-то особенным. По дорогам тех стран, через которые я шел, ездило много списанных немецких автобусов, купленных по дешевке или отданных даром, и, разумеется, никто не платил за перекраску, и поэтому встречались самые странные немецкие надписи. Могло случиться и действительно случалось, что у какой-нибудь пыльной остановки в белорусской глубинке притормаживал автобус с надписью «Привет от Лорелеи» или с рекламой вайблинской сберкассы 52. Но этот, ехавший по мосту через Днепр, был из города, в котором я девять лет учился в гимназии: в автобусе «Оберсбергского бюро путешествий» я первый раз отправился в школу. Вполне возможно, что многие годы я ездил именно в этом автобусе, сиденья и спинки тогда были еще тоньше и жестче, чем сейчас. Я сидел позади нее и не мог оторвать взгляд от взмывающей вверх линии голого плеча, плавно переходящего в шею; я сидел, вцепившись руками в тонкое жесткое сидение, чтобы не уступить тому, чего требовали нервные окончания всех десяти пальцев, а линия продолжалась до первого пушка, темного и нежного, и затем исчезала в темноте волос.