Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Проходили мимо в полутьме люди, едва не задевая и не замечая меня, прошагали девушки, оживленно обсуждая что-то, стукнула где-то калитка. Долго лежал я на ветви дерева, изредка меняя позу, когда извилина коры слишком сильно впивалась в тело, смотрел вверх. Уже совсем смерклось, было все так же тихо, тепло.

В темноте летней ночи сошел я с ветви на землю, отправился дальше по улице волшебной Тарусы, непрестанно оглядываясь, запоминая силуэты великанов, — удивительно стройными были они при всем своем величии, — добрел до колодца, выпил холодной воды. Усталости не было, спать не хотелось совсем.

Горел на перекрестке большой фонарь, светились окна домов по обеим сторонам улицы, мощенной белым булыжником, слышались голоса. Двигались людские тени. Улица быстро кончилась, на площади внизу я свернул направо, в первую попавшуюся, с молоденькими деревцами по сторонам, тоже булыжную, узкую, и замер, услышав песню. Песня доносилась из окна второго этажа двухэтажного дома — по улице часто горели фонари, и весь дом был разрисован темными кружевами теней деревьев, — одно окно было открыто настежь, и из черного его проема, из глубины, доносилась негромкая песня. Пела девушка, пела с чувством, удивительно пела. Безо всякого усилия, без напряжения лился молодой голос, и казалось понятным, почему огромные черные деревья стоят, не шелохнувшись, почему в полном молчании застыли дома. Я огляделся и увидел, что невдалеке в тени дерева неподвижно стоит человек, а чуть дальше, под другим деревом — еще. Одинокий девичий голос тосковал, и печалился, и звал кого-то, и сокрушался, но необычайная звенящая радость была в нем в то же самое время, и восторг, и полнота любви, и надежда. Я боялся шелохнуться, громко вздохнуть — чтобы не потерять ни звука песни, ни ноты мелодии, которая никогда ведь не повторится, как не повторится такая именно тарусская ночь, как не повторится все-таки ни одна минута нашей быстротекущей, нашей единственной, нашей таинственной и прекрасной жизни.

На улице, идущей под уклон, не было ни одного фонаря. Впереди и внизу — огромный и полный мрак. Наконец, когда весь свет остался позади и привыкли глаза, стали видны скромные огоньки бакенов, пристань, очертания спящей реки. Остановившись, я присел на одну из перевернутых лодок, погладил ладонями сухое шершавое днище.

Впереди, за рекой, за лесами, за неясной линией горизонта, спал сейчас, отдыхая, непостижимый, бесконечно разнообразный мир с реками, равнинами, городами, деревнями и людьми…

Вывело меня из этого состояния вполне реальное ощущение капель, падающих на голову, за шиворот, на лицо, — теплых и приятных капель, но все учащающихся, грозящих перейти в ливень. Я поднял глаза к небу и не увидел звезд. Предостерегающе заурчало вдали.

Не спеша поднялся я с лодки, бросил последний, прощальный взгляд на спящую реку, на темную даль, зашагал к гостинице. А теплый редкий дождь, как будто нарочно, как будто дожидаясь, пока я дойду до укромных стен, не усиливался, небо терпело, урча от сдержанной мощи. Дойдя до гостиницы, я не стал заходить сразу, остановился, вдыхая свежесть, — но тут уж терпение всевышнего лопнуло, и хлынул мощный, прямой, полноводный ливень, окончательно нарушивший состояние очарованности и тишины.

Со спокойной совестью, убедившись, что песня допета, дослушана до конца, вошел я в гостиницу, поднялся на второй этаж, развернул свежие крахмальные простыни на постели и, ощутив мгновенно одуряющую усталость, лег и уснул сразу, как провалился, с одной лишь счастливой мыслью: мое путешествие только еще началось.

Я понял: Ока, ее теплая вода, песчаные отмели, на которых хрустят ракушки, крутые и пологие берега, прибрежные камни, ивы — все это как раз для меня. И что бы я потом ни увидел, на каких бы реках, в каких местах бы ни побывал, лучше все равно не найду. Очень хорошие, даже прекрасные реки и места могут быть. Но лучше — нет.

Перед самым отъездом произошла у меня неприятность, которую я долго не мог вспоминать без пылкой досады.

Узнав о моей идее, родственники и знакомые реагировали каждый по-своему — в основном все же доброжелательно, — но вот один сосед по коммунальной квартире, врач, был первым да, в сущности, и единственным, кто категорически и бесповоротно возражал против моей поездки.

Вообще он так близко к сердцу принял мое решение, так остро реагировал на него, что я долго не мог понять, в чем же все-таки дело.

Началось с того, что я обратился к нему по поводу расширения вен на левой ноге.

Спокойно он ощупывал мою ногу, но когда я сказал, что вот, мол, еду на велосипеде, один, хочу добраться до Винницы из Москвы, он взглянул на меня как-то странно, и пальцы, ощупывавшие ногу, напряглись.

— Один? На велосипеде? До Винницы? Это еще зачем?

Мы с ним и раньше частенько расходились во мнениях, но такой резкой реакции на мои слова я не ожидал.

— Ну, как же, — сказал я. — Интересно. Природа… Настоящая жизнь.

— Но что ты там будешь делать один? — с каким-то странным раздражением перебил он меня. — Я понимаю, поехать на машине, компанией. Коньяк, шашлык, девушки. А так… Мне это совершенно непонятно.

— Ну, как же, ну… Интересно ведь.

Я вдруг почувствовал, что не могу ему объяснить.

— Смотреть буду. Ночевать у местных жителей. Купаться… — сказал я, не зная, что же еще добавить.

— Ночевать у местных жителей… — повторил он, как бы взвешивая. — Смотреть… Что смотреть-то?

И наконец вынес свое окончательное решение:

— Какая чепуха! Чего ты там увидишь, на дороге? А у местных жителей зачем? И педали крутить без конца… Ладно бы на машине… Нет, знаешь, я теперь буду воспринимать тебя как человека странного. В высшей степени странного. А с твоей ногой дело дрянь. Нужна операция. Ехать я тебе ни в каком случае не советую. Вообще рекомендую продать велосипед и готовиться к инвалидности. Да ты ведь не мальчик уж. Удалить вены, конечно, можно. Но велосипед и все такое придется оставить.

Растерянно я встал со стула, поблагодарил и пошел в свою комнату. Я был почему-то уверен, что ничего страшного с моей ногой нет. Ездил ведь по городу столько, гимнастикой занимался, бегал — и ничего.

Все же я показал ногу еще двум врачам — физкультурному и хирургу, — и оба сказали, что ехать без всякого сомнения можно, нужно только бинтовать эластичным бинтом. Даже полезно ехать, потому что умеренный спорт повредить никогда не может. Об инвалидности и прочем смешно, конечно, и думать.

Сосед же, встретив меня в очередной раз в коридоре, опять странно посмотрел и спросил:

— Все-таки едешь?

— Еду, — ответил я.

— Безумству храбрых не поем мы песню! — продекламировал он, и опять неприязнь так прямо и излучалась от него.