Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Женщина, встретившаяся на окраине деревни Паршино, сказала, что нужно держаться правее, «вон по тому большаку», — Ладыжино останется слева, а Шишкино справа, ни туда, ни туда не надо сворачивать, а все прямо и прямо по «большаку», а я, еще когда слушал ее, тоскливо глядел на «большак», ничем не отличающийся от обыкновенного проселка, и знал уже, что обязательно сверну куда-нибудь «не туда».

Разумеется, так оно и случилось, но когда случилось, мне было почти все равно — я уже расстался с мыслью сегодня проехать Алексин и добраться по «улучшенной грунтовой дороге», как сообщала карта, до большого поселка Ферзиково на полпути от Алексина до Калуги. Потому что от Паршина и начались предалексинские долгие странствия, таинственным образом связавшиеся для меня с числом 13.

Первое, что вспоминается, — коварные, непонятные разветвления дорог, похожих друг на друга и в то же время разных — сухих, укатанных до твердости, глинистых, или разъезженных, поросших травой между колеями, полевых, с колосьями и соломой, едва приметных среди жнивья, заброшенных. «Большак», по которому нужно было ехать, вдруг непонятным образом раздваивался — так, что с совершенно одинаковой вероятностью можно было принять за правильную любую из веток, — или вдруг поворачивал резко в сторону, и я в растерянности останавливался, считая, что теперь-то уж вот наверняка сбился с дороги. Когда я выезжал в поле, то где-нибудь слева или, наоборот, справа видно было деревню, но «большак» как ни в чем не бывало тянулся мимо, оставляя ее в стороне, не сворачивая. И я понятия не имел, какая именно это деревня. И, как назло, не было встречных.

Солнце, которое светило то в левый, то в правый висок, то, большей частью, прямо в лоб, в конце концов напекло голову, и пришлось опять надеть велошапочку с козырьком, за которой я, слава богу, не поленился специально съездить в магазин в день отъезда.

Наконец, проехав какой-то лес, в полной уверенности, что окончательно сбился с пресловутого «большака», в поле увидел я нескольких человек, бредущих по дороге навстречу. Не успел я слезть с велосипеда и стать на землю, чтобы спросить у них о дороге, как услышал вопрос женщины, которая шла первой:

— Где деревня Алекино́, не знаете?

— По-моему, там, впереди, — сказал я с появившейся вдруг уверенностью от ощущения твердой земли под ногами. — А впрочем, давайте разберемся, у меня ведь есть с собой карта.

Я вытащил трехкилометровку, люди обступили меня, а когда наконец последовал традиционный вопрос и так же ставший традиционным мой ответ, то лицо женщины, как, впрочем, и лица ее спутников — двух девушек, пожилого мужчины и паренька, — приняли такое неподдельно симпатизирующее выражение, что я понял: сосед мой посрамлен окончательно и бесповоротно.

Расставшись с ними, я так энергично налег на педали, что, как птица, взлетел на пригорок и ощутил вдруг, что ничуть, ну совсем не устал, на земле конечно же больше хороших людей, воинствующему невежеству нужно давать решительный отпор, а то, что я вот тут немного заплутал, — даже здорово, даже, наоборот, интересно, и бог с ним, с направлением, — главное ведь то, что я действительно, по-настоящему путешествую. И это ведь так здорово!

Деревня, которая показалась сразу же за пригорком, была Алекино́.

Успокоенный, радостный от сознания собственных сил, гнал я от Алекина до Трубецкого — чувствовалась, ох как чувствовалась близость Оки: бесконечные крутые подъемы и спуски, речушки и ручейки — так что половину дороги опять пришлось шагать под гору и в гору, вцепившись в ускользающий из рук никелированный руль. И все же так вольно было вокруг — такие живописные неожиданные изгибы дороги, деревья, кустарник, поля, — что даже застилающий глаза пот и тяжелый велосипед не мешали оглядываться по сторонам, смотреть.

Фляга была пуста, и я решил, что в Трубецком нужно обязательно попросить молока.

На окраине Трубецкого чувствовалась работа — тарахтели комбайны, стоя на месте; что-то деловито разравнивал бульдозер. На вопрос о молоке меня послали дальше, в глубь Трубецкого. Живописная узкая улочка, плавно идущая на спуск, маленькие хатки в кустах сирени…

В нескольких аккуратных чистеньких избах с пристройками для скотины сказали, что молока у них нет. Может быть, виной тому был непривычный мой вид — ни рубашки, ни майки, голые ноги и только коротенькие брючки, шорты? Когда одна бабка, завидев меня, приближающегося, еще из окна истошным голосом закричала вдруг «нету! нету!» — даже не выслушав мою просьбу, — я обиделся, разозлился и повернул велосипед назад. Однако тут же, заметив, видимо, мои эмоции и поняв, сама остановила меня полная женщина, черноволосая, в красной кофте, и пригласила следовать за собой. По дороге женщина посмеялась над моей обидой, потом спросила, не в армии ли я служу, брюки вроде армейские, и не на побывку ли со службы еду. А то у нее дочкин жених в армии служит и на меня похож. Не встречал ли я его часом? Я разочаровал тетю, но она все равно привела меня к крыльцу, успев еще сказать, что дочка у нее — красавица, и велела ждать.

Великолепная все же деревенька Трубецкое: недалеко от Оки, крутые кривые улочки, много деревьев, сады…

— Вальк, а Вальк, там Петя приехал, иди посмотри, — послышалось за стенами избы. Стукнула дверь, и на пороге явилась в дверной раме, как в рамке, молоденькая милая девушка в светлом платье. Взявшись руками за притолоки, она внимательно и, как мне показалось, слегка недоброжелательно рассматривала меня. Милитриса Кирбитьевна в ожидании прекрасного царевича на вороном коне.

— Правда, похож? — сказала женщина, выглядывая из-за ее спины.

— Нет, не похож… — протянула Милитриса серьезно и разочарованно.

— Он Петю-то знает, Петю-то знает, служит вместе… — нашлась хитрая мать, подмигивая мне незаметно.

— Правда? — оживилась Милитриса Кирбитьевна и взглянула теперь с приязнью. Голубые глаза ее вспыхнули и засветились, улыбка озарила румяное милое личико. Даже волосы зазолотились и засияли.

— Конечно, — соврал я совсем не по-царски и тут же пожалел об этом, и выраженье моего лица конечно же подсказало девушке правду.

— Обманываете, — произнесла она устало и улыбнулась теперь уже приветливо, грустно.

— Попои молоком-то, попои, — опять подмигивая зачем-то, сказала мать, протягивая девушке кружку и кринку.

Пот стекал у меня по лицу и груди, мне вдруг стало стыдно перед прекрасной царевной.

Девушка взяла у матери кринку и кружку, аккуратно налила молока, протянула тонкой белой рукой. Пить хотелось очень, я пил взахлеб, стыдясь перед женщинами своей жажды.

— Нет, не похож, — еще раз с печалью сказала Милитриса Кирбитьевна и скрылась в избе, вернув матери кринку.