Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Старицын засмеялся, Гец подмигнул Пете, а Нефедов сказал:

— Вы же понимаете, Петя, что, если бы вы были нам не нужны, мы не стали бы вообще брать вас в состав комиссии. Вы будете наш инкогнито, понимаете?

Было без десяти одиннадцать. Михаил Спиридонович Бахметьев сидел у себя в кабинете один. Кабинет заливало солнцем. Только что Бахметьев говорил с Лисняком, своим заместителем, — Илларион Генрихович настойчиво уговаривал его взять партию саженцев тополя в лесопитомнике № 8, чтобы обеспечить прорабство Халдеева на четвертом участке, но Михаил Спиридонович артачился. Это было его собственное любимое слово — «артачиться», он употреблял его как по отношению к другим — особенно к тем, кто не слушал его советов, — так и по отношению к себе, когда кто-либо вот так настойчиво убеждал его сделать что-то, а он, Михаил Спиридонович, не соглашался — не потому, что не признавал разумности совета, а просто так не соглашался, интуитивно: потому ли, что был вообще не расположен к решениям в данный момент, либо потому, что чувствовал в словах советчика что-то расходящееся с его собственными, Михаила Спиридоновича, убеждениями.

В данном случае сыграло роль первое. Михаил Спиридонович был не в духе.

Не в духе он был, собственно, по нескольким причинам. Вчера они с Омельченко, начальником производственного отдела, крепко выпили после работы, так крепко, что ему пришлось самому отвозить его, пришлось, конечно, выдержать косые взгляды жены и тещи Омельченко, которые знали его как начальника и лишь потому молчали. Дома он был поздно, когда все уже спали, а пробираясь в темноте в коридоре, почему-то не зажегши света, он споткнулся об игрушку и загремел на пол во весь свой немалый рост, отчего проснулся и заплакал меньший, а за ним по очереди начали просыпаться все четверо, с женой вместе, и она заохала, запричитала, как потревоженная клуша, и ему не захотелось даже делить с ней постель. Всю ночь ему снились дурацкие сны, особенно под утро. И вообще он чувствовал себя как-то не в настроении…

А без десяти одиннадцать, буквально через минуту после ухода Лисняка, в дверь кабинета вдруг постучали, и на его раздраженное «да!» дверь отворилась, и в кабинете вдруг сразу стало полно народу.

Никто из пришедших еще ничего не сказал, а у Михаила Спиридоновича вдруг закололо сердце.

— Вы, собственно, что хотели? — еще хорохорясь, спросил он, а сам уже лихорадочно обдумывал: Соломона предупредить — раз, Ивану Мазаеву позвонить — два, Галю обезопасить на время — три, Уманскому на втором участке указания дать — четыре… В руку сны были…

А уже все нестройно сказали «Здравствуйте», и вплотную к столу его придвинулись две фигуры: огромный седоголовый старик — его голова серебрилась на солнце — и маленький, щупленький, лезущий в свой карман за документами — он был в тени.

— Сейчас, товарищи, — сказал Михаил Спиридонович, словно не догадываясь, словно вдруг вспомнив что-то. И снял трубку телефона. — Соломон Иванович? — спросил он вежливо, будто и всегда так звал своего бухгалтера, по имени-отчеству, а не просто Соломон или Бах-бах, по прозвищу. — Слушай, Соломон Иванович, — сказал он спокойно, растягивая слова, — ты там посмотри насчет сметы и у Ивана Николаевича справься. А то тут ко мне Уманский заходил по поводу восьмого питомника.

И повесил трубку.

И задрожали руки у Нефедова, почувствовал он, что перехитрили его сейчас вот, сию минуту, и весь план внезапности рухнул, а перед ним — сильный противник. Поняли это и Гец, и Сыпчук.

— Так что вы хотели? — невозмутимо спросил Бахметьев. — Вы не из восьмого питомника?

— Нет, мы для проверки, комиссия, — сказал Нефедов, протягивая мандат.

— Так, понимаю, — спокойно сказал Бахметьев. — Что ж, скрывать нам нечего и стыдиться тоже. Есть, конечно, недостатки, недоработки, но ведь… как это говорится? И на старуху бывает проруха, а? Ха-ха… Пожалуйста, товарищи, милости просим, — добавил он, вставая и делая широкий, приглашающий жест. — С чего начнете? Пожалуйста…

И уже сошла его мимолетная бледность, на лице было только выражение готовности, приветливости. Оно было даже приятным, это энергичное, простое лицо.

— Михаил Спиридонович, так, кажется? — пробасил вдруг Нестеренко, словно опомнившись. — Очень приятно… С отчетности мы начнем, если не возражаете, с документации… Тут вот у нас бухгалтер есть… Товарищ Сыпчук, ты где?

Он грузно Повернулся, но в комнате вместе с ним были только четверо. Заходили все вместе — Сыпчук последним, — а сейчас его не было с ними, исчез.

А Петя Успенский тем временем ехал в автобусе. После долгого, нудного ненастья небо прояснилось, и сквозь запыленные верхние стекла в автобус проникло солнце. Он вроде бы должен быть сейчас в институте на лекциях, дремать за тетрадкой, представляя, что делает его маленькая дочка Иола, а он вот так странно встретился у кинотеатра в девять часов с пятью мужчинами, из которых только одного раньше видел. Потом этот поход в закусочную, тесный кружок, заговорщицкий тон Нефедова, внушительная внешность председателя Нестеренко («Дуб, наверное, каких свет не видел», — подумал Петя), вызывающий уважение Гец, свой парень Вадим Старицын… И вот, наконец, это неожиданное задание, связанное с конспирацией… Одного он не мог понять:, зачем им нужно было поручать ему такую роль? Сделали бы все как обычно, как всегда делают: за день перед приходом позвонили бы начальнику СУ — ждите, мол, иду на «вы», потом потихонечку собрались, перед самым приходом еще раз звякнули: ну как, подготовились к приему, все в аккурате, стол сервирован? Тихо, спокойно, и все довольны…

Да, что-то за всем этим кроется…

Как бы то ни было, но у инструктора вид был здорово заведенный. Что ж, так-так-так! Великолепная шестерка! А он, Петя, самый молодой, самый наблюдательный и ловкий. Вперед, в стан врага!

В общем, это даже неплохо, что «Прожектор» послал именно его…

Петя сошел на нужной остановке и направился по адресу, который был написан на бумажке. Район новой застройки. Газоны, деревья, скамеечки и подобная чепуха — это и есть владения СУ-17. Специфика в том, как сказали, что здесь, как нигде, можно составлять всевозможную липу и плевать на качество.

Ага, вот, видимо, этот самый корпус — вот бабоньки с лопатами… Так-так…

Два огромных светлых корпуса гордо поблескивали своими уже застекленными окнами на солнце. Они были развернуты под углом к проезжей части улицы, эти новорожденные красавцы, и жили уже своей жизнью, существовали сами по себе, хотя внизу, у подножия одного дома, еще копошились рабочие. Куча серого строительного мусора высилась у крайнего подъезда, но остальная территория между домами была расчищена, и рабочие, в основном женщины, ровняли грунт. Посеют траву, посадят деревья, и — просим вас в новые квартиры, товарищи… Черт побери, вот бы хоть однокомнатную квартирку и Пете тоже…