Александр Стесин - Ужин для огня. Путешествие с переводом

В былые времена, когда он еще периодически пользовался человеческой речью, слугам удалось выведать кое-что о его происхождении. В числе прочего они узнали, что в раннем детстве Мана жил с матерью и что та бывала крайне недовольна, когда мальчик что-нибудь говорил, особенно при посторонних. Она была почему-то убеждена, что он знает только неприличные слова и непременно опозорит себя и ее, если откроет рот на людях. «Ты очень красив, сынок, – говорила она, – и за это мы должны благодарить Господа. Но голос… голос у тебя от отца. Такой же резкий и неприятный, как у него». Отца Мана никогда не знал: он умер, когда мальчику не было и года. Говорили, что он, как и Мана, был хорош собой. Говаривали даже, что госпожа, которая в те годы еще не была столь озабочена укреплением веры и удалением второго подбородка, нередко призывала его для любовных утех. Но альковные секреты госпожи всегда были любимым предметом сплетен среди прислуги, и этим байкам едва ли можно было верить.

Итак, было время, когда Мана хотел говорить. Однажды он даже запел, но мать вовремя остановила его со словами: «Нет, нет, нет, малыш, певческий голос никогда не был достоянием нашего дома». С тех пор он ни разу не пробовал петь. А голос матери еще долго стоял в ушах, и ее слова – все, кроме слова «малыш», которое почему-то сразу стерлось из памяти – заставляли его каждый вечер запираться в сарае, мастерить там тряпичных кукол и поджигать их, называя при этом «мама».

Но все это было позади, теперь Мана был взрослым мужчиной, и ему нечего было стесняться собственного голоса. Именно так и сказала ему госпожа в один из вечеров, а затем – как гром среди ясного неба – объявила ему, что решила выдать за него свою младшую дочь. Мана выслушал ее, как обычно, скрестив руки на груди, с видом полнейшего безразличия. Когда она закончила, он вышел из комнаты без единого слова. Через месяц сыграли свадьбу, и молодожены въехали в новый дом, расположенный неподалеку от дома госпожи. А еще через год у Маны родился сын.

Увы, их семейная жизнь была далека от идиллии – по крайней мере с точки зрения жены. С каждым днем ее все больше тяготили известные странности ее супруга. В родительском доме она привыкла к многочасовым беседам и обсуждениям. Там обсуждалось все до последних мелочей. Здесь же, в ее собственном доме, все было ровно наоборот. За целый вечер, проведенный наедине с мужем, она не слышала ни слова. Как она только не старалась пробудить его интерес, к каким только уловкам не прибегала – все впустую. Он сидел на земляном полу, уставившись в очаг, трогая тлеющие поленья концом обгоревшей палки. Иногда его отсутствующий взгляд замыкался на жене, и в эти минуты она особенно остро ощущала свое одиночество. Бесконечная тишина, прерываемая только редкими всхлипами спящего ребенка, треском костра, шорохами и писком крыс за подгнившей вагонкой. Он смотрел на ноги жены, и она позволяла ему молча раздвигать их – единственное проявление близости. Все же по временам она сопротивлялась, и тогда он пожимал плечами и, увлеченно сопя, применял свою огромную физическую силу. Она задувала огонь, чтобы не дать ему возможность смотреть на нее этим ужасным невидящим взглядом. Но он не мог удовлетворить свои потребности в темноте. Не прерывая качки, он начинал изо всех сил дуть на лежавшую рядом лучину в попытках вернуть огонь. Она злорадствовала, чувствуя его раздражение, но в конце концов он всегда добивался своего, и ей оставалось только терпеть, пока он с выпученными глазами, с подрагивающей нижней губой нырял и выныривал в угоду своему безъязыкому пламени.

Наконец, решив, что дальше так продолжаться не может, она рассказала о своих страданиях госпоже. Она нарочно расписывала во всех подробностях сексуальную брутальность мужа, чтобы донести до матери, что не может больше жить с этим человеком. Но госпожа отреагировала в своей обычной манере: «Все, что от нас требуется, дорогая, – это помочь ему разговориться». И со свойственной ей предприимчивостью решила устроить «лечебный сеанс» через три дня – в новогодний вечер.

Да-да, именно так, в праздничный вечер Энкутаташ, при гостях, в кругу семьи и друзей, когда на душе у каждого светло и радостно, хорошенько попросить его… может быть, после нескольких графинчиков теджа… Но сперва – обычные разговоры о духовнике и добродетелях покойного супруга, о детях – ведь она привела в этот мир целый выводок потомков – с точки зрения нашей церкви, это в высшей степени похвально; а теперь, теперь у нее есть даже внук, и кстати, кстати… Поднявшись как бы для тоста, госпожа неожиданно повернулась к Мане.

– Ради всех, кто собрался за этим праздничным столом, – начала она, – во имя Пресвятой Богородицы, заступницы нашей… Во имя всех святых и особенно во имя целителя Куллубе Габриэля… Во имя двигавшего горы Абуйе Цадику и Георгия Победоносца, помогающего всем, кто нуждается… Во имя всего святого, прошу тебя, открой нам свои сокровенные мысли… или хотя бы… поговори с нами, скажи что-нибудь, что угодно… – она прервалась в ожидании реакции, но реакции не последовало. Только удивленное моргание глаз, устремленных на нее и на Ману.

– В память о мужестве твоего отца и его отца, – продолжила тогда госпожа, – в память о твоей матери и ее матери, во имя материнской любви, ради… ради женщины, которая стоит здесь и при всех умоляет тебя… ради меня…

Мана прочистил горло и, медленно поднимаясь, еле слышно произнес:

– Мой голос похож на звук камня, брошенного в глубокий колодец.

– Пусть так, – воскликнула госпожа, едва веря своей удаче, – пусть так! Твой голос никого из нас не смутит, поверь мне.

– Мой голос сух…

– Пустяки!

– Резок и неприятен…

– Что угодно, – перебила госпожа, воздевая руки, – что угодно лучше, чем твое молчание! Прошу тебя, говори…

– Какими же… какими большими… – начал Мана так, как будто шарил впотьмах, стараясь нащупать свой голос, – какими большими… широкими… должны быть… ворота, чтобы в них… через них… вышло одиннадцать… голов… я хочу сказать… ваши… ворота…

Госпожа втянула голову в плечи, ее лицо искривилось, как у паралитика, а глаза забегали по комнате в поисках защиты.

– Резок… ре… не… приятен, – забормотала она, закрывая лицо руками.

– Одиннадцать детей… одиннадцать… – продолжал Мана.

– Нет… нет… нет… – простонала госпожа.

– …голов… и все – разных размеров…

– Помогите, друзья… Уймите… Резок и не… Не то слово…

– И плечи… широкие… какими же широкими…

– Заткнись! – взревела госпожа, вскочив с кресла, – Заткнись, заткнись, заткнись, – повторяла она, опускаясь в изнеможении.

– Он говорит, матушка. Разве не этого ты хотела? – зашептала дочь, нагнувшись к старухе. – Разве не этого ты хотела?