Дмитрий Смышляев - Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года

Я полагаю, что она отчасти была действительно в истерическом припадке, отчасти рисовалась ; во всяком случае, можно поручиться, что беса в ней не было, и близкое подражание собачьему лаю делает честь лишь ее собственному искусству.

Возвратившись в свою комнату, я только что успел отереть пот с лица, как входит ко мне женщина, лет двадцати пяти, видная собой, в черном коленкоровом платье, ловко сшитом, с черным платочком на голове, с четками в руках.

– Из коих мест, брате, странствуете? – смиренно спрашивает она.

– Из Иерусалима приехал. А вам, матушка, что угодно?

– Завтра, значит, брате, мы на святой горе Фаворской будем, и море Галилейское Господь сподобит узреть.

– Я на Фаворе буду послезавтра.

– Как же, брате? У нас назначено завтра.

– Да я еду не с вами.

– Не с нами? Значит, ты, брате, себя превыше нас, странников Божьих, считаешь… Грех великий творишь!.. Земля Палестина святая, и все люди в ней равны… Значит, ты, брате, с нами, странниками, не якшаешься… А мой бы тебе благой совет – ехать с нами…

– Это уже мое дело, матушка, извините! Счастливого пути вам желаю!

– И вам равным образом, брате! Извините, что обеспокоила.

В это время вскакивает с криком Винкельштейн, с самого приезда спавший на полу.

– Что с вами? – спрашиваю я.

– Опять пчела в рот забилась, проклятая! – пробормотал он и, снова опустившись на пол, повозился и захрапел.

Я расхохотался так, что вошедший Калота с недоумением посмотрел на меня. Я рассказал в чем дело, и тот сам принялся мне вторить, подтрунивая над спавшим евреем. Это не мешало ему, однако же, заниматься делом: он вынимал счетом из огромного мешка, лежавшего в углу, просфоры.

– Это у вас для какой потребы столько просфор?

Калота скорчил пресерьезную мину и медленно, с торжественной важностью объяснил мне, что он неизъяснимо любит русских (вспомнив бегемотов хлыст, я немного усомнился в этом, но промолчал), что он каждый год, на собственные деньги, заказывает просфоры по числу поклонников и при отъезде оделяет ими каждого из них на память о добром греке, бедном Ахиллесе Калоте, который любит Русию и русских безмерно. Мне показалась речь эта несколько высокопарной, а потому и оделение просфорами приняло в глазах моих загадочный характер.

Едва вышел Калота с грудою просфор, завязанных в салфетку, как меня навестил «таинственный масон», которого я первоначально встретил в Каире [80]. После обычных изъявлений взаимного удовольствия, что нам привелось еще раз увидеться, мой гость начал, по привычке, с протеста против существующих в назаретском доме беспорядков.

– Вы не можете себе представить, – объяснял он, присвистывая полузашитым ртом, – до какой, можно сказать, степени наглости и бесстыдства доходит здешний смотритель. Вы, вероятно, изволили видеть, как он обращается с нашим братом, поклонниками. Прилично ли, я вам доложу, ходить с хлыстом, точно как бы, примерно сказать, между скотским стадом? И это начальство видит и имеет хладнокровие терпеть!..

Я вспомнил сцену в комнате кликуши, и мне стало стыдно за мое хладнокровие, хотя я и не начальство; я вполне разделял мнение моего таинственного гостя.

– Как бы ни было, здесь – консул, представитель русского правительства, он видит это; он мог бы воспретить на будущее время, но он, можно сказать, оказывает полное равнодушие и не воспрещает. И опять, можете вы себе представить, этот грек, смотритель здешнего дома, делает самый беззаконный, если можно так выразиться, побор с нас за просфоры; каждый поклонник должен взять у него просфору и заплатить за нее пятиалтынный. Согласитесь, что же это такое?..

«Эге! Так вот она к чему вела, высокопарная-то речь о неизлечимой любви к русским!» – подумал я.

Долго еще протестовал мой знакомый незнакомец против разных злоупотреблений, пока не вошел Калота с пустой салфеткой. Он окинул грозным взглядом моего гостя и спросил по обыкновению: «Сето ви здесь делай?» – но я тотчас же вступился, объяснив, что это мой знакомый. Желая несколько проучить Калоту за его, действительно, чересчур бесцеремонное обхождение с поклонниками, я таинственно намекнул ему после, что мой гость – русский чиновник, и что я имею основание предполагать, что он послан с поручением проследить порядки в русских приютах на Востоке. Нужно было видеть, как перетрусился мой direttore di stabilimento, как он упрашивал меня замолвить словцо моему знакомому в его пользу! Я едва удерживался от смеха, жалея, что у меня не было на этот раз товарища; но наконец Калота надоел мне ужасно; он как тень торчал передо мною и смотрел в глаза, стараясь угадать мои желания. Чтобы избавиться от его присутствия, я заметил ему, что лучшее средство поправить дело – это быть сколько возможно внимательнее к загадочному поклоннику. Воображаю, как он после этого ухаживал за предполагаемым соглядатаем.

Я был очень рад, когда поклонники угомонились и я мог без помехи предаться необходимому для меня отдыху.

Пять или шесть личностей из поклонников, которых я еще в Иерусалиме отличал как людей порядочных и действительно привлеченных в Палестину благочестием, оказались и здесь такими же. Они не якшались с остальными, вели себя с достоинством, не обращая никакого внимания на то, что вокруг них творилось. В числе их были: монахиня, еще не старая и очень красивая женщина, видимо, из другой по происхождению среды, чем обыкновенные странницы, старик донской казак, один молодой парень и один монах. Немного на четыреста человек!

Когда я пробудился на другое утро, поклонники уже уехали. Дом совершенно опустел. Ахиллес Калота, повязав голову платком и раздетый чуть не донага, с ожесточением выбрасывал из комнат ворохи сору…

Назарет, по-арабски эн-Назрат , – место, где жили родители Иисуса, где совершился великий акт Благовещения о грядущем в мир Искупителе (Лк. 1, 26–38) – пользовался до Христа негромкой известностью. «Разве может выйти что-нибудь доброе из Назарета?» – спрашивает Нафанаил в Евангелии Иоанна (Ин. 1, 46).

Таким тоном относились об этом городке современные Иисусу евреи. Не доверяя великой миссии Христа, они Его называли в насмешку назарянином. Последователи же Его ставили сами себе честью называться назарянами, и только в царствование императора Клавдия они приняли название христиан.

Спаситель мира был воспитан в Назарете, в повиновении родителям (Лк. 2, 39, 51, 52; Мф. 2, 23). В начале публичной деятельности Христа назаряне изгнали Его и даже намеревались низвергнуть со скалы (Лк. 4, 16–29). Он поселился после того в Капернауме (Мф. 4, 13). Возвратясь в Назарет, Он по-прежнему был встречен презрением и недоверием от своих соотечественников (Мф. 13, 54–58; Мк. 4, 1, 5).