Дмитрий Смышляев - Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года

Дверь наконец притворена. Сквозь гул толпы различаются порой самые несвязные речи:

– И все это, значит, по-французски нам премило объяснил… Все по-французски, любезный ты мой друг, Иван Иванович!.. И показывал все, что у них там есть…

– Хлиба! Хлиба!

– Ты давай мне гривну да пятак, так оно и будет так!.. Дверь отворяется. Входит странник, небольшого роста, средних лет; глаза разбегаются по всей комнате. Кланяется.

– Можно свечкою позаимствоваться: только нитку вдеть?

– Сделайте одолжение.

– Вы с прахода?

– Нет, из Иерусалима.

– Видел. Покорнейше благодарю-с. Вы урожденцы откедова будете?

– Я русский.

Странник, мучимый любопытствам и совершенно растерявшись:

– Может известно – из каких мест?..

– Из дальних, батюшка…

– Так, так… Должно, из дальних.

Уходит. В дверях сталкивается с рыжим здоровым монахом большого роста; лицо монаха в поту; он обтирает его ладонью.

– Вы с нами ехали? – спрашивает он меня сиплым басом.

– Нет, батюшка.

Заглядывает баба средних лет в черном с белыми крапинками платье, расстегнутом спереди, вероятно от жару:

– Пробочки нету, батюшка, у тебя?

– Нет.

– Ну, как поди не быть, родимой? Не по нашему путешествуете.

– Да откуда же у меня ей быть? Я сказал вам, что нет.

– А может, найдется. Вишь, мне маслицо заткнуть. Пробочка-то изломалась у меня.

– Сделайте одолжение, избавьте меня! Я сказал вам, что нет у меня пробки.

– Эка хлопотá какая! Не знаю, где достать… Уходит.

– Вы, может, особо прибыли? – продолжает меня допытывать монах.

– Да, особо, батюшка.

– Можно знать, из какова звания?

– Из купцов.

– Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Тово не может быть!.. Хо-хо-хо!.. – закинув голову назад, заливается мой собеседник.

В коридоре слышится:

– Еще не отзвонили?

– Хлиба! Хлиба!

– Давай грош! Давай грош, я тебе говорю! Не понимаешь, што-ли?

– Нет карош… Хлиб на, воземи!..

– Я те говорю, грош давай, турецка лопатка! Не понимаешь што-ли? Грош давай!..

– Не может тово быть, – настаивает афонец и снова заливается сиплым хохотом.

– Что же, вы меня принимаете за самозванца?

– Нет, Господи спаси, как можно! Я, значит, для-ради узнания, может, не земляки ли?

– Я почти из Сибири.

– Может, вы из чиновников? Меня взяла тоска.

– Батюшка, я вам сказал, что я купец, и больше ничего о себе сказать не имею. А вы можете обо мне думать, что вам угодно.

– Извините, что обеспокоил! Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Из купцов… Хо-хо-хо!..

Выходит.

В сенях кличет кликуша. Полает-полает по-собачьи, да и завоет: «Ой, слышу как чит-а-ают!.. Ав! Ав!.. И пошто они читают!.. Ав! Ав!..»

Вбегает баба с башмаком в руке; за ней турчонок.

– Посмотри-ко, посмотри-ко, родимой, – взял двугривенный, а подметка-то уже отвалилась!

– Матушка, это до меня не касается.

– А нет, ты посмотри; вот тебе и свечечку поднесу! Вишь, мошенник этакой, озорник, што сделал!

Входит Ахиллес, берет бабу за руку и выводит, говоря: « И сето ви тут сиделай? Пасолы назад! » В коридоре:

– Ав, ав, ав!.. Родители, читают! Ой, слышу, как читают!.. Ав, ав!..

– Кличет, кличет, опять кличет! Это бес-то в ней, значит, учуял место свято… Эка, Господи-батюшка, святыня какая здесь! Не может ее нечистый-то выносить!

– Ав, ав, ав!

«Русский странник», совершенно пьяный, останавливается, покачиваясь, в дверях, заложив руки в штаны и распахнув страннический халат:

– Вы жен-щина?

Услышав такой неожиданный вопрос, я не вытерпел и расхохотался.

– Чево хо-ххочеш? Ныне переодеваются! Поворачивается и уходит…

В коридоре:

– Ребята! Псалтырь забыли!

– Мусье! Што же ты весь чай сожрал, а мне ничево не оставил!

– Што ты лаешься-то?

– Чево лаешься! Дело говорю… Голос старика:

– Раскис, родимый, совсем раскис!

– И вот, друг ты мой любезный Иван Иваныч, надо чести приписать католицким монахам – везде выводили… И тот, что ходил с нами, все это по-французски премило объяснил… Давали денег… Что ты думаешь? Не взял! А митрополит, значит, обещал и то и се, а ничего от него не видали.

– Известно дело – грек. Што ему до нас? Книжку-то вот не забыли подсунуть; я целковый рупь пожертвовал.

– Это больше в храме Божием бывает. Как «Иже херувимы» запоют, бес-то в ней и залает… Так вот как пес лает.

– Раба Божия! Дай сольцы трошки!

– Матушка Соломонида! Иди скорее отчитывать! Опять нечистый ее схватил.

– Ав, ав!.. Слышу, слышу, слышу, как читают! Ав, ав!.. Вооружившись нюхательным спиртом, я отправился взглянуть на женщину, лаявшую собакой. Толпа любопытных осаждала двери комнаты, откуда раздавался лай. Возле больной стояли три чернеца. Тут же матушка Соломонида читала какие-то не то заклинания, не то молитвы. Протеснившись сквозь толпу, я попросил чернецов посторониться – те молчали и не сторонились.

– Отцы святые! Сделайте одолжение, дайте место. Я принес лекарство для больной. Я полагаю даже, что вам и совсем не мешало бы выйти отсюда… Женщина молодая, разметалась, платье слезло… Инокам следовало бы подальше от соблазна.

Чернецы молча посторонились, но не вышли и продолжали упорно наблюдать бесноватую . В комнате было невыносимо жарко и душно; меня мгновенно обдало потом, как я только вошел. Кликуша лежала на полу, в углу. Это была женщина лет двадцати, свежая, красивая; одежда ее была в величайшем беспорядке; я пробовал было поправить ее, но напрасно: больная, обливаясь потом, металась из стороны в сторону.

– Что с вами? Что у вас болит? – спрашиваю я. В ответ раздаются лай и воззвание к родителям. Я подставил под нос больной флакон; она вдруг села, раскрыла широко глаза, из которых катились слезы, и стала отводить его рукою. «Не надо, не надо», – шептала она.

– Почему же не надо? Это очень освежает. Вы, вероятно, утомились, ходивши по горам, ослабели от жару и заболели. Успокойтесь. Вам принесут воды: выпейте, помочите голову, понюхайте еще вот этого зелья, потом усните, и все пройдет.

– Не могу, не надо, – продолжала она, тяжело дыша, – не читайте, слышать не могу… не читайте!

Я просил мать Соломониду прекратить чтение. Бабы на меня взъелись: бесу-де велит не мешать, вишь какой нашелся! откуда выехал?

– Да вынести бы ее, что ли, на свежий воздух?.. Здесь поневоле заболеешь, – говорю я.

Бабы опять взъелись, уверяя, что хотя я и умник, а не понимаю самой простой вещи, что беса только и можно унять ладаном, да прочитавши сто раз «Богородицу» и сто раз «Да воскреснет Бог!». Я продолжал, однако же, допекать больную спиртом, сколько та ни отворачивалась, до тех пор, пока она с сердцем не прокричала: «Довольно! Теперь как будто полегчало». На подмогу мне в эту минуту явился и Ахиллес. Я сказал ему по-итальянски, чтобы он принес перо, кувшин воды и вывел бы лишний народ из комнаты. «Пасолы, пасолы!» – раздалось было по-прежнем у, но на этот раз без успеха. Увы! к стыду моему должен сознаться, что я видел, как бегемотов хлыст поднялся в виде угрозы, и не возражал. Молчаливые афонцы изругались самым светским образом и, бросая на меня и Калоту яростные взоры, вышли. За ними отхлынули и остальные. Ахиллес принес перо, кувшин воды и снова изгнал любопытных, которые налезли, как только он вышел. Покурив под носом больной жженым пером, напоив ее водой и смочив голову, мы вынесли ее при помощи охотников, между которыми опять-таки явился один афонец, на плоскую крышу дома. Она также была сплошь занята народом, но воздух здесь был свежий; больная улеглась и больше не лаяла.