Дмитрий Смышляев - Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года

Оставшись невредимым, я, по миновании опасности, направился из засады к месту происшествия. Жирный Винкельштейн, сидя на земле, выл как ребенок; слезы градом лились из глаз, лицо решительно утратило человеческий образ, приняв цвет и форму шишковатой свекловицы. Друз ругался во все горло, почесываясь и разыскивая потерянную им чалму… Чрез несколько времени лошади сами вернулись в деревню; но в поле они валялись, чтобы избавиться от пчел, и раздавили и перемяли все, что было с ними в переметных сумах, причем некоторых вещей вовсе не оказалось. Я не жалел о дорожных припасах, ибо мы приближались к Назарету, где их можно было возобновить, но я потерял при этом некоторые интересные предметы, как например, гербарий, собранный на Синайском полуострове, банки с пресмыкающимися, часть моего дневника и т. п. Одно было раздавлено, другое потеряно. Вода из Мертвого моря, налитая в бутылку из-под шампанского, сохранилась благодаря толщине стекла.

Оправившись и закусив остатками запасов, мы двинулись далее. От Сулима видна снежная вершина Большого Гермона и широкая Назаретская долина. Вправо от дороги, вдали, возвышается Фавор, имеющий отсюда форму треугольной шляпы. Переехав поперек долину, покрытую свежей травой и местами кустарником и деревьями, мы стали подниматься в горы по живописным ущельям. Утесы то покрыты зеленью, то отливают красивым золотистым цветом известкового камня. Наконец мы завидели Назарет, расположенный довольно высоко в горах, на небольших холмах, и сползающий с них в центральную котловину. Несколько деревьев, минарет в соседстве густого кипариса и белые здания с плоскими крышами представляют с окружающей местностью довольно живописный ландшафт.

Зная, что партия поклонников прибыла уже в Назарет, и потому не рассчитывая найти свободное помещение в Русском приюте, я проехал к Casa Nuova – новому прекрасному зданию католического приюта. На мой стук патер отворил запертую изнутри дверь и на просьбу о помещении отвечал вопросом: какого я исповедания? Узнав, что греко-российского, он сообщил мне с пожатием плечами, что приют учрежден исключительно для католиков. Это было для меня новостью, ибо во всех других католических пристанищах путешественники принимаются без различия вероисповеданий. Я отправился в протестантский дом, но тот был переполнен народом. Тогда я вынужден был обратиться к Русскому приюту.

Узкая улица, в которой стоит этом дом, кишела народом. Пока драгоман ходил разузнавать, не осталось ли для меня свободного уголка, я пошел пешком в греческий монастырь, находящийся под горою. Там также было все полно прибывшими поклонниками. На обратном пути оттуда драгоман встретил меня известием, что помещение нашлось. Едва протолкался я сквозь толпу по узкой лестнице, ведущей в верхний этаж Русского дома, где меня встретил какой-то господин в красном фесе, с усиками. «Ахиллес Калота, direttore di stabilimento, signore» [79], – рекомендовался он мне. Затем, мешая итальянский язык с каким-то другим, напоминающим французский, он объяснил, что предлагаемую мне комнату занимал русский консульский агент, приехавший из Каифы по поводу прибытия странников, что, уступив ее мне, сам он отправился к греческому митрополиту, где и будет ночевать. Радуясь, что мне пришлось ночевать не на улице, я без церемонии занял уступленную мне комнату. Калота суетился, предлагал мне лимонад, кофе, утащил чистить снятые мною платье и сапоги.

Поклонники разошлись по Назарету и его окрестностям, и потому в доме пока было довольно просторно. Винкельштейн, изжаленный пчелами, от жару и, вероятно, не менее того от выпивки, совершенно раскис, улегся на полу и, охая, объявил, что не в силах более быть мне полезным. Я, конечно, в ответ на такое заявление предложил ему возвратиться в Иерусалим, на что он охотно согласился. Таким образом, я остался без драгомана, который, правду сказать, был до сих пор мне только в тягость как человек нетрезвый и мало знакомый со страной. Изнуренный верховой ездой и дневным жаром, я решился, отложив на время любопытство, посвятить остаток дня отдыху.

К вечеру дом стал наполняться поклонниками. Долго не забуду я нескольких часов, проведенных в этом обществе. Все, что я говорил об этом народе во второй главе, пришло мне здесь в голову, когда кругом меня поднялся шум и гам, то есть когда странники возвратились в приют после обозрения назаретских святынь. Чего-чего я не наслушался в этот достопамятный вечер! До какой степени души странников исполнены были благоговейными впечатлениями, это легко видеть из нижеследующего рассказа.

Дверь моей комнаты притворена; но так как изнутри нет ни замка, ни задвижки, то ее беспрестанно растворяют поклонники, заглядывая ко мне мимоходом. В широком, без потолка коридоре, на который выходят двери комнат, толпятся женщины и мужчины в более или менее страннических одеяниях. Многие значительно под куражом. Кто тащит самоварчик, кто возвращается с базара с ворохом зеленого лука под мышкой, кто просто без перемежки и изысканно ругается. Продавцы турки тискаются сквозь толпу с криками: «Хлиба! Хлиба!» Жара невыносимая, несмотря на то, что все окна в моей комнате отперты.

Дверь отворяется настежь. Пользуясь этим случаем, поклонники останавливаются против нее и пристально смотрят в комнату. Расталкивая их, входит Ахиллес Калота с бутылкой оливкового масла в руке и бегемотовым хлыстом под мышкой. Оставив на столе масло и хлыст, он придвинул к стене стул, взлез на него и с видом глубокого благочестия, потрясая головой, поцеловал три листа с лубочными изображениями святых, прибитые гвоздиками к штукатурке. Затем вынул лампаду, наполнил ее маслом и, зажегши, поставил на прежнее место. Исполнив это, он бросился на колена, трижды воздел распростертые руки к помянутым изображениям, и, трижды звучно ударив челом в пол, встал, и наконец объяснил мне, по своей методе, то есть частью по-итальянски, частью на языке, напоминающем французский, что он самый ревностный православный и потому не проходит дня, чтобы в настоящий час он не исполнил самой святой обязанности своей: возжения лампады и молитвы пред помянутыми изображениями.

– Отчего же вы зажигаете лампаду не перед образами в углу, а перед изображениями, которые не могут назваться образами и вероятно не освящены?

– Questi sono carissimi per me… парскю зе ласет муа , per miei propri denari… (То есть: «Эти для меня милее, потому что я сам их купил на мои собственные деньги»).

Что было возражать на такой убедительный довод?

Затем Ахиллес также поспешно вышел из комнаты, как вошел, захватив с собою бегемотовый хлыст. « Пасолы, пасолы! Сето ви тут стоят? » – прокричал он, продираясь сквозь толпу – свидетельницу его необыкновенного благочестия.