Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма

Первые три части Девятой были нам «пропущены в слух» как бы сквозь пальцы очень красивой — плавной, как крыло лебедя, белой, как этот несносный блеск прожектора, — руки дирижера. Наверное, верующий католик так пропускает сквозь пальцы бусинку за бусинкой янтарные четки. И странным образом в этом почти академическом, очень сдержанном и четком исполнении вдруг стали ухом различаться знакомые фразы или зачатки фраз из других, ранних вещей Бетховена, — может быть, из набросков Второй симфонии, может быть, какой-нибудь сонаты, специалисты, наверное, скажут, каких, откуда, — а главное, стало настойчиво стучаться в память победное, торжествующее шествие «Фантазии для рояля, оркестра и хора». Многое в судьбе Девятой и в трагизме последнего творчества Бетховена могло бы объясниться вовсе не теоретическими спорами о «программности» и «чистоте». Бетховен боялся своей глухоты, память приводила ему бесспорные, абсолютные свершения его прежних лет, когда живой, хоть и ослабленный слух еще приносил ему реальные прикосновенья создаваемых звуков. Но к этой красоте прошлого он самолюбиво не хотел возвращаться, он хотел создавать новое, еще глубже, еще прекрасней, — а страх холодом проникал где-то, и опасенье подбрасывало намять о прежнем, верный устой, не разрушенный иллюзорным миражем глухоты… Это очень страшно, и это убедительно психологически. И, несмотря на все это, несмотря на реминисценции созданного, топтанье перед прыжком из симфонии в кантату, нечто растерянное, замедленное, несогласное — как настрой инструментов в оркестре перед началом игры, — социальная сила, именно социальная сила чувства, связующего трагическое сознанье одинокого гения божьего с миллионом сердец его современников и тех, кто придет вслед за ними, — с сердцами всего последующего человечества, — именно это могучее чувство прорвало паузу между музыкой и словом, влилось в хор и придало Девятой симфонии ее величие, ее уникальность… Радость, искра божьего огня!

Нет надобности цитировать, переводы почти все плохи, но это: «обнимитесь, миллионы, всем мой братский поцелуй» — хоть и не точно, а выражает расширяющий, вселенский пафос того, что чувствовал перед смертью Бетховен, что он хотел передать человечеству. Именно охваченность таким, бетховенским, пафосом дает возможность и хору, и оркестру, и дирижеру провести финал на той высоте, когда не замечаешь никаких «ошибок» у хора, никакой дисгармонии…

И вот, к огорчению моему, в мюнхенском исполнении, потрясающем во всей чисто симфонической части, — прыжок к хору, к кантате не произошел ни убедительно, ни даже просто хорошо. Он как-то смялся и словно просил извинить его за немощь. Он истаял, хотя был громок, в своей неубедительности. Публика, однако, устроила дирижеру овацию — милая, бурная баварская публика, веселая в своем южном, темпераментном выражении чувств. Так прошел второй концерт Бетховена, второе его завещание человечеству — быть радостным, быть братьями, потому что мир, один только мир на земле, был бы все же недостаточен, если б не наполнило его братство всего живущего и не подняла к высоте Радость.

Еще в первый же день в Бонне я спросила в обществе «Между нациями», была ли во время фестиваля возможность «простому народу», рабочему классу послушать Бетховена. Мне указали какой-то один пункт в рабочем экземпляре фестивальной программы, который я, нагнувшись, никак не могла разобрать по близорукости. Речь там шла не то о рабочем районе, не то о рабочем доме, где состоялся концерт… Но большего я ток и не узнала.

Тщетно искала я и в прекрасной по полноте культурной информации газете «Франкфуртер Альгемейне» что-нибудь об этом или хотя бы статей о Бетховене, отличающихся своим содержаньем от напечатанных в программе. И вдруг, перед самым отъездом на родину, судьба подарила мне два «замечательных» события, которыми и закончился для меня если не визит в Федеративную Республику, то бетховенский фестиваль.

Развернув 24 декабря ту же самую «Франкфуртер Альгемейне», которая никак не хотела рассказать мне о минувших концертах, я вдруг увидела на девятнадцатой странице, почему-то, однако, не в отделе искусства, а в отделе «Листок хозяйства», многообещающее человеческое заглавие «Бетховен нам дорог». Наконец-то! С жадностью погрузилась в чтение и — сразу поняла, почему не «отдел искусства», а «отдел хозяйства»…

В немецком языке, так же как и в русском, слово «дорог» имеет двойное значение. Дорогой (teuer) можно понять как милый сердцу, дорогой мой, любимый… Но тот же «дорогой» (teuer) означает дорого стоящий, дорого запрашиваемый, не по карману. И оказывается, заглавие статьи «Бетховен нам дорог» означает вовсе не любовь к Бетховену, не тот факт, что мы им дорожим, а просто-напросто — Бетховен нам не по карману! Он слишком дорого обходится, чтоб мы могли его играть. Слишком дорого обходится, потому что залы пустуют и даже, если они полны, сбор не покрывает затрат, а если прибавку сделаешь к стоимости билетов, и без того высокой, то окончательно опустошишь залы… Ведь все построено на собственности, на себестоимости, на расплате за наличные, вообще — на «личной инициативе», «личной предприимчивости», этих хваленых божках капитализма… За все плати: жалованье оркестрантам, солистам, дирижеру, оплата помещенья, освещенья, услуг, реклам, афиш, программ и прочего и тому подобного, и притом за наличные, и притом иа твою ответственность, и притом с полной свободой воли твоей собственной индивидуальности. Вот и выясняется, что — хоть караул кричи — исполнять Бетховена обходится в копеечку, и, должно быть, социальные чувства, какие испытывает хор при пении финала, вовсе не похожи на великий социальный пафос Бетховена; при всем добром желании, вдруг да мелькнет в мозгу: какие шиши заплатят нам завтра за Бетховена?

Возможно, я преувеличиваю в своих комментариях к статье «Франкфуртер Альгемейне» от 24 декабря 1970 года. Но вот цитаты из этой статьи на усмотрение читателя:

«Посещают хорошо, только каждое пятое место остается пустым».

«Дефицит велик, факт ясен: Бетховен нам слишком дорог».

«Шкала дефицита начинается меньше чем с миллиона и доходит до превышения 6-ти миллионов на оркестр».

«Кто хочет для придворных симфонистов (Hofer Simphoniker) выхлопотать необходимую прибавку, должен чуть ли не со шляпой в руке побираться у четырех официальных учреждений».

«Жалобы на недостаток квалифицированного прироста оркестрантов всеобщи. Профессия вымирает, — сказал один пессимист».

И кроме этих цитат, которые легко сверить с газетой, есть в статье жалоба на женщин, отнимающих хлеб у мужчин и снижающих былое мужское достоинство оркестра: ведь раньше в немецком оркестре терпима была только арфистка, в длинном туалете усаживавшаяся у своей арфы, а теперь пошли скрипачки, виолончелистки… У статьи стоит подзаголовок: «К экономическому положению оркестра».