Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма

В музыкальном словаре есть слово «ключ», имеющее в музыке свое особое употребление; ключом в стандартном смысле мы отпираем дверь; ключ в музыкальном смысле ставится перед произведением, определяя тон и настрой, в каком оно будет вестись. Вопрос, заданный мне с самого начала, сразу выполнил оба своих действия: он и дверь распахнул между нами, и придал разговору определенное, глубокое течение. Такого вопроса я, признаться, совсем не ожидала; и начала отвечать так, как сделала бы у себя дома. Сперва — как и почему пришла к теме. На меня смотрели очень интеллигентные лица. Видно было, что спрашивают не формально, выполняя «мероприятие», а им действительно интересно поговорить на эту тему. И люди были из другого, нежели наш, мира, может быть, верующие, — ведь возглавлял их пастор. Но пастор в Германии — начало особого, протестантского духа культуры, пастор — это отделение церкви от государства, и если подменить здесь слово «церковь» словом «идеология», то раскрылось бы русло совсем особого общения, где идеологию можно было, отделив от государственности, трактовать в широком плане философского, неофициального типа. Что это значит, я попытаюсь сейчас объяснить читателю, поскольку и это ведь входит в работу пропаганды, как я ее для себя понимаю.

Вступив в Октябрьскую революцию почти тридцати лет от роду и будучи уже вполне сложившейся духовно, я была человеком старого мира, — и с этого надо было начинать ответ на первый вопрос, потому что это должно было быть им сразу и полностью попятно. Если меня, человека старого мира, захватило мгновенно явление Ленина, — первоначальным, всемирно видимым действием этого явления — первыми декретами, которыми начиналось новое общество на земле, — о мире, прекращающем войну; о земле, возвращаемой ее труженику — земледельцу; о национализации машин, средств производства, дорог, банков — делающих «всем» того человека, кто был «никем», как пелось в новом гимне, «Интернационале», — то почему это могло захватить меня, какие стороны моей души и характера рванулись навстречу этим декретам? Ведь сама я пс была ни труженицей на земле, ни работницей у стайка, ни солдатом, измученным на воине. Но я была звеном того огромного социального движения к правде и справедливости, того направления совести, той проникнутости этикой, какими много десятков лет была насыщена классическая русская литература, воспитательница русской интеллигенции. Когда я начала свой рассказ еще в тумане собственных поисков, а только с желаньем быть искренней, мне больше для себя, чем для слушателей, захотелось в четких, ясных контурах показать путь нашей великой литературы, се роль в освобождении крестьян от крепостного рабства, в просвещении народа, в пробуждении революционного духа в народе. И восприятие Ленина стало актом этической, нравственной необходимости для меня. Блестевшие глаза моего соседа справа, умного собеседника, вошедшего в ключ беседы, Вернера Ясперта, показали мне, что начинать надо было именно так и русло для общения намечено. На второй вопрос, видела ли я Ленина живого, я ответила: нет, но и апостол Павел не видел живого Христа…

Это было сказано шутливо и воспринято как шутка, — и Вернер Ясперт задал новый вопрос: когда же апостол Павел из эллина Савла превратился в философа-проповедника Павла?

И дальше пошел разговор о первой мировой войне, о выступлении пораженцев, о том, как поражение старого мира может служить рождению нового, а победа — только укреплению этого реакционного старого. Если я привожу более или менее точно это начало очень глубокой, очень интересной для обеих сторон беседы в обществе людей, искренне желавших попять советского человека и расположенных к повой, советской действительности, — то потому, что стою за самые разнообразные формы и методы нашего общения со старым Западом. Форма этого общения должна быть гибкой, но всегда — искренней. В этом ее КПД — коэффициент полезного действия. До сих пор не знаю, кто был Верпер Ясперт, кроме того, что он побывал в Ленинграде в 1964 году и поделился своими впечатлениями в книге, написанной участниками этой поездки. Но знаю, что мы встретимся друзьями, если вообще встретимся, — хотя бы он был далек от коммунизма.

На прощанье Мохальски поблагодарил за беседу, «давшую им много нового», как он выразился. Его напряженные глаза в этот вечер постепенно таяли и теряли свою Напряженность. Взяв со стола толстый том, отпечатанный çro издательством в 1967 году, — «Sowjet-Sibirien und Zentral Asien heute» («Советская Сибирь и Центральная Азия сегодня»), он подарил его мне, сказав, что я кое-что узнаю об их собственной деятельности на пользу сближения Западной Германии с Советским Союзом, если прочту эту книгу. И на ночь, когда наконец зажгла ночник у своей кровати, я действительно начала читать и зачиталась нашей Сибирью, показанной свежими глазами наблюдательных немцев.

Знаем ли мы сами дивные просторы нашей могучей Сибири, чувствуем ли ее колоссальный размер так, как пережили и запечатлели его в немецкой книге двадцать путешественников, приглашенных в январе 1967 года (в лице издательства «Голос») нашим, советским Комитетом защиты мира? Они пробыли у нас в гостях с 9 до 28 апреля, облетели Новосибирск, Иркутск, Братск, Байкал, Алма-Ату, Ташкент, Самарканд, Бухару и закончили этот богатырский облет в Москве, на совещании с советскими деятелями. Все это — особенно впечатленья от Академгородка в Новосибирске — было подробно передано авторами, с беседами, встречами, вопросами и ответами, — и при всей деловитости изложенья удивительно интересно в чтении.

Конечно, читая, не можешь не понимать разницы подхода к вещам у нас и у наших гостей. Когда пастор Мохальски в своей восторженной статье-очерке пишет о Новосибирске, что одна эта область Сибири включает в себя Англию, Голландию, Данию и Бельгию, вместе взятые, то нашему воображению это ничего не говорит: пространственные масштабы, поскольку мы меряем их всю нашу жизнь и привыкли к ним, на нас как-то не действуют. Когда он приводит цифры научных учреждений и ученых Новосибирска, это в порядке вещей, мы знаем их. Привычное не воспринимается дифференцированно, не дает ощущения качественной разницы между их восприятием и нашим. Но вот в выводе, в направлении внимания есть для нас эта разница. Маленький пример: в первый год Отечественной войны я остро почувствовала на Урале разницу поколений или, чтоб быть точной, не только ее, а новый тип молодого советского рабочего нового, подросшего поколения, когда один из передовых наших ударников, рабочий Дмитрий Босый, прервав разговор и взглянув на часы, сказал мне: «Пора лететь, поспеть на аэродром» — с простотой, как прежде сказал бы: «Пора домой». Меня тогда поразила простота и быстрота освоения нового вида транспорта, самолетного, у нашего рабочего класса, у молодежи, отцы которой где-нибудь в глухой деревне с благоговейным чувством взирали на «чугунку» с дымящим паровозом, увиденную ими впервые. Мне бросился в глаза маршрут, проделанный ростом сознания и привычек у рабочего в новых социальных условиях. Но для наших западных гостей то же самое явление измерилось не на масштаб человеческого роста, а на масштаб расстояний, воспринимаемый нашими людьми. Самолет из Иркутска в Братск [(«рукой подать — всего шестьсот километров, — а что такое шестьсот километров для Сибири!») из мерила роста сознания становится мерилом чувства расстояния. «Кажется, будто каждый здесь у себя дома: портфель в сетку — сел — вынул газету. Так оно в Сибири: расстояния не играют никакой роли, самолеты здесь — автобусы» [167] «Sowjet-Sibirien und Zentral Asien heute». Frankfurt a. M., Stimme-Verlag, 1967, S. 69. .