Максимилиан Кравков - Зашифрованный план (Повести, рассказы)

К нему протянул Тутэй свой палец:

— Большая Вода…

Потно горит лицо Михайлы и молодо побелело вокруг синих восхищенных глаз. И лицо у Петровича в жестких переломах улыбки, играет ноздрями и колким усом.

Большая Вода…

— Над озером это туман… — благоговейно говорит Михайла.

И упрямо идут все дальше, все выше. Соболиным царством проходят по серым распадам каменных груд, по острым угольникам скал, грузных и шатких, гулко звенящих. Обрывается глыба — с хрупом и с хряском, с тяжкими охами переливается по уступам и быстрей, вприскочку, черной бомбой мелькает по скату, и бежит за ней каменный топот, и свистящим шумом гудят вдогонку утесы…

И выше, оленьим царством, проходят. Здесь пьянящие дали, прохлада и ясность. Здесь ленивы горы. Полого всколыхнулись увалами, испятнались мазками снега. Здесь выстрел хохочет, как гром Эрлик-хана, а в круглые чаши порфира пали из неба лазурные диски озер и тоскуют по невозвратно покинутой выси…

Под ногами захлюпали лужи, скрытые мохом. Развалилось долиной нагорье. Вправо и влево ушли недоступные купола. Камень-дикарь прорвал моховые шелка, точно зубы гнилые кажет подземное чудище.

Останавливается Тутэй у черных зубьев, развязывает кисет. Бормоча непонятные наговоры, достает щепоть табаку и бросает на землю. Стоит с бесстрастным лицом, обратившись к широко раздавшимся впереди тростникам.

Машинально снимает картуз суеверный Петрович, и Михайла, не глядя, опускает руку на шерсть приласкавшейся карагасской собаки.

Большая Вода…

Жаром пышет золотой песок в черном донце Михайловой шапки.

Тутэй на корточках курит кривую трубку, а у Петровича рот открылся и глаза поглупели.

— Это вот погляди, — усмехнулся Тоболяк, лукавый фокусник, и вывертывает мешочек-аях. Тяжелые самородки вываливаются на золотой песок, важные, уверенные в своей драгоценности.

— Да… Михайла, — не верит Петрович, — откуда это?

— Вон оттуда, парень, — рукой на тростник, — с озера, голова!..

И добавляет в тихом торжестве:

— Даром, што ли, к Большой Воде мы перлись?..

Петрович испуган. Неуверенно пальцы берут самородок. Душа его поймана, как лисица. Она еще побьется, потрепещет, но уже не изменит своей судьбы.

— Едем?! — пришибает вопрос.

Цокают губы, слов нужных ищут, и вдруг оправдывается плаксиво:

— Что же делать-то будешь? От нужды куда девашься…

И ломает себя шутовским, удалым и горьким смехом.

— Поеду, Михайла! Где наша не пропадала… Дома-то самовар один, да и тот без задницы!

У воды, как длинные желтобрюхие рыбы, выползли на берег две тунгусские берестяные лодки. Это Тутэй нашел их здесь на старом, давно покинутом тунгусами стане. Это он заклеил их смолой и исправил. Потому что сам ловил тут рыбу, потому что друг Михайла, спасший его от медведя, просил об этом, подаривши пачку патронов к берданке. И саму берданку, короткую и точную винтовку, подарил ему также Михайла. За то, что Тутэй отдал ему аях с золотыми кусочками и рассказал про остров, на котором растут золотые камни, охраняемые шайтаном.

А тот тунгус, старик и шаман, который жил когда-то у озера, теперь уже умер, и душа его, наверное, поселилась на острове, с которого он привез когда-то красивые блестки.

Потому-то Тутэй ни за что не хотел поехать на страшное место. Но он проводит, насколько можно, и вчера всю ночь объяснял Михаиле водяную дорогу…

Долгая лодка и емкая. Но когда уместились в ней Тоболяк и Петрович, то села глубоко, и только обруч борта загораживал от воды.

Не впервой… Разве не они прошлый год спустились кипящими порогами Мархоя?

Тутэй впереди, на вертком обласке, ловко вплывает в камышовую стену. Провожает сзади тоскливый вой привязанной собаки.

Тоболяк сейчас весел, глаз по-цыгански сощурил, говорит с прибаутками и следом в след за карагасом правит. Петрович на носу, с двухлопастным веслом на всякий случай.

Выплыла лодка в широкий, стеклянно-недвижный полой, и стая уток, плеща крылами, снялась с середины.

— Дробовик не захватили, — пожалел Петрович, — а из винтовки кого убьешь!..

Опять в камыше: узкой извилистой щелью плывут из прогала в прогал. То протискиваясь в шелестящем цепляющем тростнике, то опять выплывая в пространные окна полоев.

Тутэй режет воду одному ему известными путями. Кружит обходами и проталкивается через заросли. Петрович давно потерял надежду понять, а Михайла вдумчиво примечает, распутывает, запоминает, сверяет с компасом. То и дело взлетают свечами матерые крякающие утки.

Кто забрался на их заповедное озеро, кто тревожит из века безлюдные заросли? Люди плывут и молчат.

У Михайлы думы дальше лодки, дальше острова даже. У него спирает дух от жгучей мысли о возвращении, о мире, которому скажет он:

— Вот, ребята, берите. Всем хватит!

А Петрович глядит на синюю ясность веселого неба, и самому ему делается безотчетно весело. И скорей бы только добраться до этого острова — поглядели бы они, какой там шайтан на золоте дрыхнет…

Сейчас он шибко верит в могучую силу товарища, и в трехлинейку, и в безоблачный фарт счастливого дня.

Налилась полно и упруго зеленой, холодной рекой аллея меж стен сомкнувшихся тростников. Таинственно-четок теперь ведущий путь, и бесшумно скользят их лодки.

— Вода-то, гляди, какая пошла… Зеленущая! — замечает Петрович.

Что на воду Михайле глядеть, изгорелся от острого нетерпения!

И сразу, будто крылами, распахнул камыш, и до края, куда хватал только глаз, запустела стеклянная, темная синь…

— Море!.. — крикнул Тоболяк.

А Тутэй, повертывая круто лодку, с ожиданием повторил свое:

— Большая Вода… — и прибавил: — На ночь держи, друг, на ночь… Прощай, друг! — неожиданно выкликнул он и ударил веслом…

— Трогай, Петрович, трогай, милый!

Замахали в две лопашни. Стремительно врезалась лодка в синюю неизвестность, и пухлые струи с говорливым шумом побежали вдоль борта.

В празднике осени, великолепном и блещущем, грелось озеро и таяла тень тревоги, шевельнувшаяся у Петровича при отъезде Тутэя.

В молчании и в плеске уходили часы. В туман отступил далекий тростник и пропал. Тогда, скорлупой на стекле, обнаженный и желтый, всплыл перед ними пустынный остров…

Уже восьмая промывка, а все нет ничего. Уже вечереть собирается, и пар идет от воды, и руки стынут в холоде родника.

Ткнулся Петрович, цапнул из русла черные кубики.

— Да-ешь… — азартно узнал он, — пешка!..

Котелком зачерпнул, мыл, мыл — мелкая металлически черная пыльца в посуде осталась.

— Шлих! — радостно ахнул он и забыл об усталости, о голоде, об озере, обо всем мире.

Когда же в промытом песке засверкали крупинки, вскочил и беспокойно оглянулся.

На версту растянулся остров плоской и лысой грядью. Там, на конце, не видно его за пригорком, работает Михайла.