Максимилиан Кравков - Дорогой груз

Илимка — длинная и тяжелая лодка. Середина у ней прикрыта надстройкой, вроде ящика с мачтой. Внутри — досчатые нары.

Когда погрузили последний тючок с пушниной, заведующий факторией сказал:

— Чувствуй, Кешка. На сто тысяч рублей повезешь. Рубли золотые, помни. Ох, если что-нибудь случится!

— Рановато плывем, — ответил Кеша, — денек бы еще помедлить.

— Поздней и дурак сумеет. Ты сейчас довези. Чтобы наша пушнина первой была на складе. Ясно? А премией будет поездка в Москву. Эх, голова, насмотришься...

Кеша не выдержал и засмеялся. Легкое дело — почти от полярного круга — и в Москву!

Погрузка окончилась.

Жаркое солнце ласкало щеки, грело домишки фактории, сгоняло последний снег. Кое-где пробивалась травка, звенели комары.

Все население вышло провожать илимку. Люди стояли на крутом берегу, и лица у всех были радостные.

Открывалась навигация. После длинной зимы опять возникало общение с миром.

Убрали трап; подняли якорь, и Кеша взялся за руль. Скалистые берега поплыли назад и прощальный салют из нескольких ружей перекатами загудел по тайге.

Кеша стоял без шапки, опираясь на руль. Его глаза, привыкшие к ветру, были чуть прищурены, смотрели спокойно и весело. Таким он ходил на медведя, плясал на вечеринках и продавал товар. Был он приказчиком кооперации приполярного севера. Несмотря на мальчишеский вид, Кеше давали трудные поручения и, чем сложнее было задание, тем более загорался Кеша. Всегда он брался за то, за что не всегда брались другие, приобрел себе славу рискового человека и очень гордился ею.

Все свои двадцать пять лет Кеша прожил на севере и единственный раз побывал в Красноярске.

Город не оправдал ожидания — тайга показалась лучше. Но любопытство было раззадорено. Кеша начал мечтать о Москве, чтобы сравнить и ее со своим родным и любимым краем, где все было так хорошо, — и небо, и реки, и люди.

Сейчас этот дальний путь открылся.

Ветерок пошевеливал Кешины волосы.

У мачты сидел радист Востряков. Он взглянул на синее небо, зажмурился и сказал:

— Приятно! Так бы и полетел!

Вострякову хотелось, чтобы илимка плыла еще быстрее. Он уезжал совсем и старался представить, как будет рассказывать матери и знакомым о северных зимовках. В Рязани рассказывать о Сибири!

Он горел нетерпением и радовался сейчас всему. Особенно, когда вспоминал сундучок, в котором лежала песцовая шкурка — подарок невесте.

Третьим на палубе был Павлушка.

Этот казался довольнее всех. Восьмилетний возраст давал ему самые широкие права на радость, и только Кешины окрики отгоняли его от борта. Павлуша ехал к дедушке.

Сейчас в каюте кормили еще двух таких же краснощеких молодцов.

На носу у илимки был устроен очаг. Павлушина мать, жмурясь от дыма, помешивала в котле, а счетовод Мамурин сидел на борту и задумчиво сосал трубку. Мамурин, пожилой и небритый, голос имел скрипучий. Он едет в Госторг сдавать пушнину, а потом отправится на курорт.

Наконец, в каюте вместе с ребятами были еще две женщины.

Так и плыли они — шестеро взрослых, трое ребят и груз — белка, песцы и соболь, на сто тысяч золотых рублей.

По безлюдной реке нужно было проплыть шестьсот километров, на третьи сутки илимка должна была бросить якорь в устье реки у большого селения.

Вода прибывала. На галечных берегах лежали зеленые льдины, забытые ледоходом. Караваны гусей тянули к тундрам. От яркого дня и простора хотелось петь. Мир смотрел обновленным и яркопозолоченным солнцем.

Вздохнул ветерок и рябь пробежала по синей воде.

— Попутный! — крикнул радист.

— Поднимай парус! — торопился Кеша.

Палуба загудела от топота ног, над судном взвилось полотнище, изогнулось крылом и еще быстрей замелькали прибрежные скалы и еще веселей зажурчал перед носом илимки серебряный бурун.

Через час Кеша взглянул на трехзубый утес и сказал Вострякову:

— Порог!

Сердце у Вострякова упало. Сделалось радостно и жутко. Порог считался опасным.

Все пассажиры настроились по-особому. Мрачный Мамурин полез на корму и стал у руля на помощь Кеше. Взволнованные женщины созвали к тебе ребят, теснились в каюте и выглядывали из-за двери. Востряков спустил парус и оглянулся на Кешу.

— А теперь?

Мамурин сказал:

— Стой впереди. И, если что, — за ребятами присмотришь...

Востряков растерялся, заморгал глазами.

— Где же мне... Это Кеша...

Кеша засмеялся, качнул головой.

— На меня не надейся! На мне пушнина. Иди, иди, чего стал?

Так Востряков и не понял, смеется капитан или говорит всерьез.

Течение убыстрялось. Берега сходились, сжатая утесами рока гудела. Пологие водяные горбы колыхали илимку.

— Куда ты, пострел? — тоскливо крикнула мать на Павлушку, норовившего высунуться из каюты.

Глаза у Кеши прищурились еще более, он коротко крикнул:

— Влево!

И разом, вместе с Мамуриным, илимка вильнула вправо, и камни, нырявшие в буруне, остались сбоку. Зеленый вал с короной кипящей пены приподнял судно. Женщины вскрикнули.

Илимку взмахнуло, как на качелях, вверх, вниз, берега словно распахнулись и в шуме сбивавшихся волн, в клокотании и плеске кружащихся струй, судно вынеслось из порога.

Востряков засиял, схватил на руки все-таки выскочившего Павлушку и оба они наперебой закричали:

— Ура! Ура!

Кеша передал руль Мамурину и, довольный, степенно сошел с кормы. Павлушина мать погладила его по плечу.

— Экой ты ловкий, Иннокентий!

Востряков любовно взглянул на свой сундучок и мигнул глазом:

— Нет, Кеша. В жизни бы я не согласился плавить такую ценность...

Он обвел жестом тюки пушнины.

— Ответственность-то какая!.. Ух! Не-е-т, брат, ни за что бы на свете!

— Пушнина да пушнина, — подосадовала толстая женщина. — Тут ребятенки малые едут, а он все — пушнина!

Востряков любил подразнить.

— Есть о чем толковать! О ребятах! Это дело наживное!

Кеша поймал пробегавшего Павлушку.

— Как, белобрысый, что ты об этом скажешь?

Павлуша посмотрел исподлобья, засопел и ответил басом:

— А ты... дашь мне поправить?

— Стану на руль — приходи.

Кеша, смеясь, посмотрел на всех и ответил Вострякову:

— Да. Пропадет пушнина — и я пропал. Это ясно!

Река отклонялась на север и с каждыми сутками ночи должны были делаться светлее. По часам полагалось быть темноте, но сумерки не потухали, и дорога реки оставалась ясной.

Спали одни ребята. А взрослые не могли еще свыкнуться с путешествием. Еще возбужденно перешептывались, бродили по илимке или задумчиво сидели на борту.

Судно шло на огненный свет зари. Вострякову казалось, что там, за хребтами, всех ожидает новая жизнь, ожидает радостная перемена, еще невиданная и чудесная — только доплыви!