Фритьоф Нансен - Через Сибирь

Совершенно очевидно, что туши должны были замёрзнуть сравнительно быстро после смерти животных. Скорее всего, смерть наступила зимой, и ещё должна была быть какая-то другая причина, по которой трупы не подверглись влиянию разрушительного летнего тепла и не оттаяли до конца. В противном случае мягкие ткани туши непременно бы разложились и не сохранились бы до нашего времени, да ещё в таком состоянии, чтобы собаки могли есть мясо и глодать кости. Барон Толль [56]рассказывал мне как-то, что во время его экспедиции на Ляховские острова, поблизости от Новосибирских островов, ездовые собаки откопали на песчаном берегу кости лежавших в вечной мерзлоте животных и съели имевшийся в них костный мозг.

Раньше это объясняли очень просто. На помощь учёным в объяснении непонятного приходили потопы и иные стихийные явления, которые и объявлялись причиной смерти громадных животных, которых потом разом заморозило во время ледникового периода. Вот так они и долежали в целости и сохранности до наших дней. Теперь к таким объяснениям относятся настороженно, потому что в былые дни, как и нынче, все явления происходят приблизительно одинаково.

Если бы речь шла о переходах этих мастодонтов через ледники, где они могли провалиться в трещины, там погибнуть и сразу заморозиться, всё было бы логично и понятно. Но дело в том, что те ледники не сохранились до наших дней. Даже если они и были, во что я лично не верю, то почему так много животных находят в самых разных концах Сибири? А ведь находят, случается, довольно часто и в вечной мерзлоте тундры, и под слоем песка и ила, а вовсе не во льдах — как это убедительно показал нам барон Толль.

Тогда уж логичнее предположить, что животные утонули зимой, при переходе через озеро или реку, проломили лёд и замёрзли там. Быть может, они погибли зимой на берегу реки и их унесло течением, весенним ледоходом и половодьем на север, ближе к холодным местам, как полагает Миддендорф? Может, их даже занесло в тундру, где покрыло слоем ила и песка, который спас их от таяния? Однако и эта теория не выдерживает критики.

Некоторые учёные (Шренк [57]и Неринг [58]) пытаются объяснить гибель животных зимними бурями в сибирской тундре, где они замёрзли и были погребены под снегом. Чтобы как-то объяснить отсутствие следов разложения в летнее время, когда снега, как известно, тают, говорилось, что снега превратились в ледники, сохранившиеся до наших дней и лишь сверху занесённые илом, песком и землёй. Тоже весьма шаткая теория, потому что трупы мамонтов, как уже говорилось выше, как правило, находят чаще всего во льдах.

Другие учёные (Брандт [59]) предполагали, что такие громадины были неуклюжи и легко могли завязнуть в болоте, где и околели. Такое случается часто с лосями в Норвегии. Но если болото было настолько «жидким», что могло засосать туши целиком, то каким же образом они потом замёрзли? Итак, меня не устраивает ни одно из предложенных объяснений.

Я лично предполагаю следующее. Животные умерли естественной смертью неподалёку от большой реки, осенью или зимой. От теплоты их тел слой почвы под ними оттаял и под тяжестью их осел, и туши успели уйти в землю довольно глубоко, прежде чем их сковало морозом вместе с окружающей почвой. Летом, когда реки стали разливаться, их также залило водой, и именно её низкая температура не дала им оттаять. Затем их занесло илом и песком, принесёнными половодьем, и, таким образом, они не растаяли. Следующей зимой замёрз и этот слой. А очередной весной всё повторилось по новой. Этой моей теории, насколько я понимаю, придерживался и мой пропавший друг барон Толль [60].

Вторник, 2 сентября.

Сегодня наконец-то хорошая погода, и мы отправились большой компанией в лодке самоедов, которой они же сами и управляли, на запад в гости на Лебяжий остров. Просто невероятно, как здесь мелко вдоль низменного берега! И нет никакой возможности пристать к берегу — приходится бросать якорь в нескольких метрах от земли. Мы проплыли через первый пролив, западнее Носоновского острова, который очень напоминал морскую бухту меж двух низких островов. Земли на севере видно не было, так что пролив, верно, тянулся до самого моря.

И на севере, и на юге всё время появляются и исчезают миражи: низкий берег по мере удаления от него как будто поднимается в воздух и медленно тает, оставляя после себя блестящую водную гладь. И так каждый день. Никогда ранее не доводилось мне видеть ничего подобного и так часто. Вероятно, причина в речной воде, которая намного теплее холодного воздуха, поскольку Енисей течёт с юга на север и неминуемо нагревает этот самый воздух, соприкасающийся с поверхностью реки. На границе соприкосновения и происходит полное отражение «изображения» противоположного берега. Мы, как в зеркале, видим вторую землю, лежащую ещё ниже, чем её реальный прототип. Это явление того же рода, что фата-моргана в пустыне, и не имеет ничего общего с рефлексией, как считают некоторые.

Южный мыс узкого островка к западу от протоки довольно высокий, и там жил купец. По соседству притулились несколько землянок, два-три чума и парочка деревянных домишек.

Этот островок отделяет от большого острова узкий пролив. На втором острове, расположенном ещё дальше на запад, было четыре чума, принадлежащих самоедам с западного берега Енисея и юракам, которых было в том становище подавляющее большинство. Рядом в землянке жил русский перекупщик рыбы.

Когда мы сошли на берег этого острова, одна лодка как раз отправлялась на рыбную ловлю неводом. Среди «экипажа» было двое братьев-юраков ярко выраженного семитического типа, а остальные рыбаки были самоедами. У братьев-юраков на двоих было 72 оленя, которые сейчас паслись в тундре на восточном берегу Енисея, а хозяева их тем временем ловили тут рыбу. У самоеда, который выглядел беднее всех, оказалось в собственности всего десяток оленей. Когда я заметил, что вряд ли на это можно прожить, он отвечал, что никак нельзя.

Мы заглянули в чумы и к юракам, и к самоедам, но не нашли между ними особой разницы.

Познакомились мы и со старейшиной юраков, у которого было две жены. Он был уже почтенных лет и с резкими чертами лица. Он напоминал саама, но свисавшие по обе стороны рта усы — при отсутствии таковых над верхней губой — усиливали его сходство с китайцем. Старшая из жён была стара и немощна, глаза её слезились, а лицо походило на сморщенное печёное яблоко. Она тоже отдалённо напоминала норвежских саамов. Хозяин сам сказал, тыкая в неё пальцем, что такая жена больше не представляла для него интереса, а потому он завёл ещё одну — молодую, настолько молодую, что она годилась ему в дочери. Она была очень хорошенькой, и, судя по всему, довольна своей жизнью, и была горда своим положением жены старейшины, как будто она стала царицей. Тем не менее быть молодой женой старого мужа — не самая завидная доля, но уж таковы женщины на всём белом свете!