Александр Старостин - Спасение челюскинцев

Уже на борту парохода «Смоленск», дожидаясь, когда подвезут разобранные самолеты, Каманин еще раз поглядел на летные карты со штриховкой и пометками «не исследов.» и подумал, что перелет будет не простым.

Во время швартовки и крепления разобранных самолетов на палубе он не выдержал и крикнул матросам, которые помогали механикам:

— Товарищи! Поаккуратнее! Ведь они деревянные. Дерево и полотно, и всё.

Один из матросов спросил:

— Это на таких аэропланах вы полетите через горные хребты?

— Полетим, — скромно ответил Каманин.

— Вас ветром снесет, как мотыльков.

— Ну, это мы еще посмотрим, — отозвался Каманин.

Во Владивостоке группа пополнилась прибывшими сюда пилотами: военным летчиком Пивенштейном и гражданским — Фарихом.

Итак, стало шесть летчиков при пяти самолетах. Каманин решительно не знал, как тут выйти из положения. И о чем только думали там, наверху?

Он поглядывал на летчика Фариха, в прошлом механика самого Слепнева, — рослого, бородатого, в щеголеватой заграничной куртке с меховым воротником и думал: «Ну как делить самолеты?»

Однажды Фарих, обращаясь к военным летчикам, неожиданно сказал:

— Откуда вам знать Север? Разве что по газетам. Неужели вы рассчитываете научиться всему в процессе полета?

Каманин почувствовал себя задетым за живое.

В словах Фариха был намек на то, что руководство группой предоставлено человеку неопытному, солдафону.

Он поглядел на рослого Фариха снизу вверх и, еле сдерживая закипающую злость, нарочито тихо сказал:

— Правительство назначило меня командиром. И я буду вести отряд до конца. А незнакомых путей бояться не нам, красным военлетам.

Каманину приходилось впервые плавать по морю, и многое казалось ему необычным.

Он долго не мог привыкнуть, что ремень с кобурой раскачивается, как маятник, а сапоги ездят по каюте то к двери, то к иллюминатору. Но потом считал это естественным и даже забавным.

Он решил, что надо проводить ежедневную учебу, и каждый день собирал летчиков и читал им вслух книги об Арктике. Попытки заставить Молокова рассказать о работе пилота на Севере были неудачны. Василий Сергеевич отвечал только на поставленные вопросы и оправдывался:

— Я лекций читать не умею. Там на месте, в Арктике, все увидите.

Большую часть времени он проводил со своим аэропланом, бортовой номер которого «2» был написан голубой краской.

Машине подходил срок капитального ремонта, и потому Молоков и его механик Петя Пилютов на всякий случай проверили мотор, промыли фильтры, просмотрели и смазали троса управления, залепили дырки в обшивке, возникшие при загрузке, металлические части смазали тавотом.

— Металл тут от одного воздуха коррозирует, — пояснил Молоков.

Спокойный и добросовестный Молоков подружился со своим механиком. Впрочем, дело всегда сближает людей. И лететь-то ведь на одном самолете и, если что, так и падать вместе…

Капитан Воронин ввел на льдине такой же порядок, как и на судне. Также через четыре часа отбивались склянки, также шла «непрерывка». Те части замерзшей майны, где когда-то был «Челюскин», окрестили в соответствии с расположением носа, кормы и надстроек.

Иногда капитан подходил к майне и задумчиво глядел на нее. Перед ним возникал как бы призрак судна, знакомого ему до каждой детали судового набора, до каждой заклепки.

Чтоб не чувствовать своей неприкаянности — ну как это капитан может существовать без корабля? — Владимир Иванович «переквалифицировался» в разведчика аэропланов. Но после двадцать седьмого полета Ляпидевского в сторону льдины, у него снова пошатнулась вера в авиацию. А ведь в марте морозы будут градусов в сорок, не меньше. В такую погоду не летал, пожалуй, никто.

Воронин прошелся по лагерю, заглянул в палатки матросов и кочегаров, потом все-таки встал на лыжи и двинулся на поиски очередного аэродрома. Больше ему ничего не оставалось делать.

Было 5 марта.

В палатке матросов появился белый, как привидение, дневальный Миша Филиппов, один из участников спасения Нобиле, и присел у камелька, дабы растопить его и вскипятить чай.

Он четыре часа бродил вокруг лагеря с винтовкой, прислушиваясь ко всем звукам, которые издавало море и льды.

— Жарко? Да, Миша? — спросили его с фальшивым сочувствием.

— Ташкент! — огрызнулся Миша.

— Каково давление?

— Сорок градусов и легкий бодрящий норд-ост.

— Сегодня не прилетят. Можно еще поспать. Да и вообще не прилетят.

И тут в палатку просунул голову радист Серафим Иванов и сказал:

— Которые тут за лошадей? Подъем! Отлетающие готовы. Ляпидевский в воздухе.

— Небось опять пробежимся, а самолета не будет. Сколько уж так, впустую гоняем?

— А вдруг долетит! Уже полчаса в воздухе. Если моторы не откажут, долетит.

И на аэродром потянулись люди: те, кто отъезжал, и все, кто еще не утратил веры в авиацию.

У сигнальной вышки взметнулся в небо столб сигнального дыма — это жгли в бочке тряпье, политое нефтью.

На пути отъезжающих возникло разводье, окруженное паром. Попробовали его обойти, но оно уходило в бесконечность.

И тут показался самолет.

И все забыли и о морозе и о полынье. Раздалось единодушное «Ура!», «Мы найдены, мы открыты!», «Слава русской авиации!».

Многие целовались, а кое-кто даже всплакнул от избытка чувств и любви к отечественной авиации.

Машинист Петя Петров устремился вперед через разводье и едва не утонул.

Когда его вытащили, он покрылся ледяным панцирем, но даже не обратил на это внимания.

— Надо делать ледяной мост! — крикнул капитан.

А из лагеря, с сигнальной вышки, в бинокль, была замечена трещина, и дежурный штурман немедленно отправил туда шлюпку-ледянку, мобилизовав всех свободных.

Эту шлюпку-ледянку доставили к трещине за двадцать пять минут.

Самолет прошелся над полосой, ушел на второй круг и, снова зайдя на посадку, аккуратно приземлился, что вызвало новую бурю восторгов.

Ляпидевский с типичным «летным» лицом, обмороженным и настеганным ветрами, показался челюскинцам солидным, пожилым мужчиной с седыми усами.

Из самолета спешно выгружали ломы, кирки, пешни, аккумуляторы для радиостанции и оленьи туши.

Пассажирки, одетые в неуклюжие малицы, были неспособны к самостоятельному движению, и их загружали в самолет, как кули.

— Ух, какие же вы все толстые! — сказал Ляпидевский.

Женщины запротестовали, объясняя разом, что они вовсе не толстые, а просто на них много одежды.

Самолет произвел взлет.

Ляпидевский подумал: «Странно, ведь в момент посадки я совсем забыл о собственном существовании. Меня как будто и не было. И я совсем не думал о торосах и о том, что полоса коротка. И пробег у меня получился немногим более трехсот метров. Впрочем, видимо, только в те моменты, когда мы полностью забываем себя, мы и делаем настоящее».