Антонио Арлетти - ТРАМПЕАДОР

И главное только для того, чтобы завладеть ее шкурой. Так ли уж это необходимо?

Я шепотом поделился с Франческо моими сомнениями, но он ответил, что шкура гуанако убережет нас от плеврита или от серьезной простуды. Плеврит на расстоянии нескольких сот километров от ближайшего врача отнюдь не казался мне праздничным подарком. Значит, сейчас речь шла об особой форме борьбы за существование. Отыскав, таким образом, научное обоснование и успокоив свою совесть, я тоже взял гуанако на мушку. Надо, однако, сказать, что подобная предосторожность была излишней, ибо гуанако никогда бы не приблизился на нужные мне для открытия огня тридцать метров.

На полдороге между своим семейством и двумя злобными врагами любящий отец и муж попал под огонь Франческо. Почти одновременно с выстрелом я услышал негромкий сухой стук, точно кто-то ударил в барабан. Должно быть, пуля пробила гуанако грудную клетку. Он рванулся было, словно выстрел только напугал его, но не ранил, и тут бедного гуанако настигла вторая пуля. Животное рухнуло на песок и забилось в конвульсиях.

Франческо с первого же раза попал в цель, но без второго выстрела животное пробежало бы не один километр, прежде чем свалиться мертвым на землю.

Третий, последний выстрел прервал агонию гуанако.

Его родичи умчались в самом начале «дуэли» и сейчас жалобно кричали откуда-то с холма. Их печальный крик был похож одновременно на блеяние овцы и ржание лошади. Снять шкуру с гуанако дело нелегкое, и Франческо понадобилась моя помощь. Это оказался красивый, еще не старый самец с чудесной, не особенно длинной шерсткой. Мясо гуанако, которого хватило бы на роту солдат, увы, несъедобно. Своим острым запахом оно очень напоминает карболовую кислоту, вызывая понятное отвращение.

Стервятники, казалось, увлеченные своим поднебесным балетом, все ближе подбирались к туше бедного гуанако. Едва мы ушли, они приступили к пиршеству.

Мы постарались как можно лучше почистить и просушить шкуру и слегка присыпать ее солью.

Через два дня пол нашей палатки украшал отличный меховой ковер.

Мы с ужасающей быстротой превращались в почтенных буржуа! Наше новое преступление не могло остаться безнаказанным. И хотя бедный гуанако так и не вкусил счастья быть растерзанным пумой, его отлетевшая душа насладилась местью.

В роли мстителя выступила, конечно, река.

Эта могучая река, наш друг и одновременно недруг, услужливая и гордая, вызывавшая у нас любовь и ненависть, как те обольстительные создания «fin desiecle», ради которых шли на преступления и на подвиги, готовила нам подлое предательство.

Уже около часа мы мирно плыли по течению.

Франческо даже удалось, не приставая к берегу, разместить весь груз, сильно затруднявший нам свободу движений; две большие связки мехов и шкур, уложенные по бортам каноэ, уже приобрели немалую коммерческую ценность и требовали самого почтительного к себе отношения.

Постепенно река сузилась и текла теперь между двумя крутыми скалами. Зажатая с двух сторон каменным барьером, она ускорила свой бег. Не видя впереди опасных препятствий и желая поскорее миновать эти голые скалы, где на богатую добычу рассчитывать не приходилось, мы отдались на волю стремительного потока.

Посреди реки, вдали от берегов, трудно установить, сколь велика и опасна скорость течения.

Впрочем, когда ложе реки это позволяет, на помощь приходит верный признак, ясно говорящий о надвигающейся опасности,— это шум камней, медленно перекатывающихся по дну на глубине нескольких метров. Характерный грохот камней, ударяющихся друг о друга, ползущих по неровному дну, опрокидывающихся в воронки, неприятным, подозрительным шелестом долетает до поверхности. Проплывая над одной из таких банок, мы почувствовали, что нам грозит опасность. Шум стал каким-то пронзительным, чересчур громким. Мы приближались к повороту, после чего, по нашим предположениям, река должна была вновь раздаться вширь и умерить свой пыл. Между тем берега еще больше сузились, и мы очутились в тесном ущелье. Нас потащило к громокипящему водопаду. Ничего хуже нельзя было придумать. Попытка достичь земли имела совершенно символический характер. Нам это не удалось бы и на моторной лодке, не говоря уже о мускульных усилиях моих и Франческо.

Все произошло в несколько секунд, как и должно быть при всяком солидном происшествии. В несколько секунд, показавшихся нам годами.

Я попытался направить каноэ кормой к течению и соответственно носом к стремнине. А течение несло нас в узкую горловину, где бушевали грозные водяные валы. Горловина походила на огромные ворота, открытые лишь наполовину. Было бы логично, если б вода проносилась через открытый створ. Но все происходило иначе. Вначале вода пыталась пробиться через скалу, острием врезавшуюся слева в реку; затем, убедившись в бесплодности своих наскоков, она уносилась к внешней стороне излучины, куда ее гнали таинственные центробежные силы, и лишь тогда скатывалась по каменным ступеням вниз.

Отданные во власть стихии, оглушенные шумом воды, мы покорно убрали весла и улеглись на дно нашей лодки. Каноэ, поворачиваясь вокруг своей оси, обильно черпая воду и получая чувствительные удары коленом в одно место, совершило, однако, невероятный подвиг. Оно продолжало плыть по течению и не затонуло даже после головокружительного прыжка с высоты. Испытание без каких-либо заслуг с нашей стороны было выдержано блистательнейшим образом, и реке не мешало бы наконец утихомириться. Между тем, не дав нам даже перевести дыхание, она что есть мочи швырнула каноэ на подводный камень.

Леденящий душу скрип, Франческо вскочил и уцепился за скалу, готовый выпрыгнуть из каноэ.

Но мы уже неслись дальше, и я даже не успел отдать ему приказ сейчас же отпустить скалу. Минуту спустя мы угодили в грот, который вода за века выдолбила в гладкой стене скалы. Я попытался смягчить удар, перегнувшись через борт и вытянув руки. Но не мои руки коснулись скалы, а скала обрушилась мне на голову.

Волна приподняла каноэ, и я стукнулся головой о свод грота. Каноэ застряло в узком проходе, носом внутри грота, кормой снаружи. Я валялся на дне лодки с окровавленным лицом, а снаружи Франческо отчаянно цеплялся за каменную стену, в полнейшей растерянности глядя на меня. Решение я принял почти мгновенно, без малейшего колебания — снова направить каноэ в бурлящий поток.

Собственно, мысль об этом пришла мне задолго до начала путешествия. Добровольно ни я, ни Франческо никогда не оставим каноэ, если только оно само нас не покинет. Я часто думал, что рано или поздно мы можем очутиться в таком положении, когда перспектива разбиться о скалу заставит нас бросить каноэ и попытаться спасти шкуру. Тогда же я твердо решил, что этого нельзя делать ни в коем случае. Бросить каноэ — значит, навсегда потерять и его, и припасы, и патроны. Если бы даже нам удалось избежать ярости водной стихии, то потом мы погибли бы от холода и голода. Питаясь лишь твердыми, как дерево, корнями, мы с Франческо вряд ли добрались бы до какого-нибудь затерянного в пустыне ранчо. Пока наше судно не затонет, мы будем держаться за него руками и ногами.