Владимир Санин - Большой пожар

– Юра Кожухов, – не отрываясь от тетради, вполголоса сказала Ольга.

– Словом, – продолжал Сергей Антоныч, – дело серьезно запахло порохом, и единственно разумным было отступить на новый рубеж. Но куда, в буфет или в туалет? Я сообразил, что в буфете все-таки есть два окна и, хоть заблокированный огнем, но все-таки выход в коридор, к лестничной клетке: что ни говори, а шанс – утопающий хватается за соломинку. Уговаривать пьянчуг

– зря время терять, мы с Гришей в темноте нащупали дверь – свечи-то погасли, выдавили замок и стали загонять в буфет людей. Одни добирались своим ходом, других приходилось срывать с подоконников и тащить волоком, а маэстро Капустина, который обеими руками вцепился в окно и орал, как стадо диких ослов, я грубо и бестактно стащил за шиворот. Втроем, с Гришей и Андрюхой, мы побегали по залу, поискали, не остался ли кто – не нашли. Потом, уже в буфете, когда закрыли дверь и дым ушел в окна, я пересчитал людей по головам: тридцать шесть… Еще раз, еще пересчитал – тридцать шесть. Сняли с себя что могли, намочили под краном, обвязали носоглотки – снова втроем пошли искать, а все горит, дышать нечем – не нашли… Нет, мало я сказал, добавь, Леля: буфетчики – особая порода, свободно растущая вбок ветвь на древе человеческом! Нам-то и жить, быть может, осталось минуту-другую, а Ираида вцепилась в Малявина, трясла его как грушу и выла: «По милициям затаскаю, до копейки заплатишь, у меня здесь четырнадцать бутылок неначатых было, пива два ящика!» А тот, к слову сказать, трезвел на глазах, да и его дружки тоже… Под шумок кто-то открывал бутылки, Ираида визжала, и тут Андрюха тронул меня за плечо и показал пальцем на дверь, ведущую в коридор. Дверь весьма грозно потрескивала, приложил к ней ладонь

– горячая! Ясно, в буфете нам долго не продержаться. Велел Грише и Андрюхе держать меня за ноги и высунулся в окно по пояс: автолестница находилась там же, по ней пожарные спускали людей. Я крикнул: «Братцы, скоро наша очередь?», и один пожарный помахал рукой, что могло означать что угодно. Но снизу, с земли, меня явно заметили, что-то кричали, да разве в таком гаме услышишь? Мне показалось, что прямо под нами разворачивается другая машина с лестницей, но сзади, за моей спиной, поднялись вопли, потянуло дымом, и ребята стащили меня на пол. Дверь горела! Я поглубже вдохнул в себя свежий воздух и во все горло рявкнул: «Мол-чать! Слушать мою команду! Нам нужно продержаться всего несколько минут, пожарные на подходе! Мол-чать! Внимание! Никифоров впереди, все остальные, держась за руки, за ним – в туалет шагом марш!» Коекто впал в столбняк, кое-кого пришлось вразумлять-силой – момент, на котором бы я не хотел останавливаться, но большинство вняло голосу разума, люди стали выстраиваться в цепочку, брать друг друга за руки, как в хороводе. А дыму было уже полно, кашель стоял жуткий! Я высунулся в зал, там вовсю пылало, но до двери туалета было метра два, туда еще огонь не дошел. Помню, я еще на мгновенье поколебался, уж очень не хотелось добровольно лезть в мышеловку, в буфете все-таки окна, можно на худой конец выпрыгнуть, что куда приятнее, чем гореть заживо, но тут дверь окончательно прогорела, в буфет хлынул огонь – и все бросились в туалет. Мы с Андрюхой убедились, что в буфете никого нет, и побежали в наше последнее убежище. То, что оно последнее, я не сомневался, эвакуироваться оттуда можно было только в рай или в ад, кому что положено. Леля, чаю, а еще лучше боржому!

Проектируя туалет с умывальной и душевые, авторы проекта никак не полагали, что сюда втиснутся тридцать шесть клиентов. Как мы расположились? Автобус в час «пик» – затасканное, но вполне подходящее сравнение, с той разницей, что в автобусе все-таки светло, а мы оказались в полной темноте. Гриша зажег и поднял над годовой зажигалку – лучше бы он этого не делал, на почерневшие, искаженные от ужаса лица было до крайности страшно смотреть. Я велел открыть на полную мощь краны в душевых и умывальной, пусть хоть под дверь льется вода. И вдруг я почувствовал, что мне становится теплее… значительно теплее! Дед, ты еще не забыл, как горел в танке? Фу ты, нашел, у кого спрашивать – у пожарного… Леля, зафиксируй дурацкую мысль, пришедшую в ту минуту в голову профессора Попрядухина: он подумал о том, насколько обыкновенная ворона совершеннее человека, мнящего себя высшим достижением эволюции: у вороны, этой неграмотной дуры, не имеющей понятия даже о таблице умножения, есть крылья! А подумал я об этом потому, что физически ощутил, как быстро нагревается дверь, к которой был прижат всем телом; обладая некоторыми познаниями в области теплофизики, я пришел к несомненному и малоутешительному выводу, что оную дверь начинает лизать огонь. Народ, как ни странно, притих, если не считать того, что половина личного состава надрывалась от безудержного кашля. И тут в зале что-то с треском рухнуло, от двери понесло уже не теплом, а жаром, кто-то забился в истерике, а штука эта заразительная, вызывает цепную реакцию. Я все время говорю «кто-то», не хочу называть фамилии, пусть детишки думают о папах только хорошее. Один из этих «кто-то» стал иа меня давить с истошным воплем: «Загнал в душегубку, сволочь!» Я с силой уперся руками в стену, чтобы мною не выдавило двери… Знаешь, Леля? Пиши: дальнейшего профессор Попрядухин не смог припомнить по причине старческого слабоумия. Ну, отработал я пельмени, Патрикеевна?

А дальше было так.

В шахматный клуб пожарные прорвались почти одновременно с двух сторон: в зал через коридор – Суходольский и через дотла сгоревший буфет – Головин. Зал горел, был крепко запрессован дымом, и о том, где находятся люди, пожарные сориентировались по крикам. Работали четырьмя стволами и к торцу зала пробились быстро. Когда находящийся впереди ствольщик Семен Молчанов направил струю на горящую дверь туалета, та рассыпалась и из проема стали вываливаться люди; Семен рассказывал, что от неожиданности у него даже ствол повело в сторону. Одни падали и теряли сознание, другие с воплями бросались под струи воды, третьи просто стонали, но не это привычное для пожара зрелище изумило Семена, а то, что людей оказалось так много.

Между тем, обстановка в задымленном зале оставалась опасной, и Головин по радио потребовал срочно передислоцировать лестницу к окнам шахматного клуба, что и было незамедлительно сделано, Пострадавших было много, но особенно досталось Сергею Антонычу: он получил сильные ожоги ног, рук и лица, за полгода перенес десяток операций и вышел из больницы «заштопанный и залатанный, как дворницкие штаны» – с обычным своим оптимизмом возвестил он. Над шахматистами Сергей Антоныч по-прежнему посмеивается, хотя они, отдавая должное своему спасителю, пришли к нему в больницу и торжественно вручили билет почетного члена шахматного клуба.