Владимир Санин - Большой пожар

– Сдаюсь, – со вздохом сказал Бублик. – Но это не по правилам, вы, дядя Сергей, все время разговариваете и путаете, в ресторане было не сто пятьдесят персонов, а сто сорок три.

– Пусть я ошибся на семь персонов, но зато ты продул!– торжествовал Сергей Антоныч.

– Не по правилам, – напомнил Бублик. – А сказать, сколько было в шахматном клубе? А то вы снова напутаете.

– Ну, сколько персонов?

– Персоны бывают в ресторане, – важно поправил Бублик, – а в клубе было тридцать восемь человек.

– Можно не проверять? – озабоченно спросил Сергей Антоныч.

– Что я, брехун какой-нибудь? – обиделся Бублик. – Ладно, я молчу, а то папа на ремень показывает.

– Ну, раз ты отказываешься сыграть еще одну партию… – под бурные протесты Бублика сказал Сергей Антоныч, – уговаривать тебя не стану. Расставляй, расставляй… Уже во Дворце, у лифта, я спохватился, что до начала банкета еще минут двадцать, и решил нанести визит своему другу Капустину, да заодно сгонять парочку партий в блиц. Бублик несокрушимо прав: вместе со мной и… еще с кем, Бублик? – там оказалось тридцать восемь человек… нет, мне все-таки больше нравится «персонов».

– Тоже мне вопрос, – Бублик пожал плечами. – Каждый знает, что там еще буфетчица была, Ираида Ивановна. Когда мама Оля про некоторых не забывает, она у нее домой пепси-колу берет.

– А если некоторые хватают двойки? – упрекнула Ольга.

– Не двойки, а двойку, – уточняя Бублик. – И то не за ошибку, а за драку с Витькой.

– За дело или для разминки? – поинтересовался Сергей Антоныч.

– За дело, – проворчал Бублик. – Он дразнится, веснушки мои всегда считает.

– Ну и сколько у него получилось?

– Куда ему, он только до ста считать умеет, – пренебрежительно махнул рукой Бублик.

У Сергея Антоиыча нет внуков, и Бублик – один из любимых его собеседников. Поэтому пришлось терпеливо дожидаться окончания партии, и только тогда посулами и угрозами удалось эагнать Бублика в спальню.

– Леля, крепкого чаю, одну заварку, – потребовал Сергей Антоныч. – С чего начинать?

– С того, как вы вошли в клуб, – предложила Ольга. – Кажется, при этом вы произнесли не совсем обычное приветствие?

– Необычное? – удивился Сергей Антоныч. – Я, как всегда, проревел: «Привет, дровосеки!», а если Капустин – это он, конечно, тебе наябедничал!

– стал нервничать и эевнул слона, то это его сугубо личное дело. Ага, нашел с чего начать! У меня когда-то брали интервью для газеты, но завотделом спорта, сам шахматист, квалифицировал мои мысли как возмутительные и интервью забодал. Давай-ка врубим дровосекам в солнечное сплетение, а? Вот что я тогда говорил: мне кажутся смехотворными споры вокруг того, что есть шахматы – спорт, искусство или даже наука? Все это полная ерунда: шахматы есть игра вроде, скажем, преферанса, а шахматист – игрок, не более того. Спорт? Гимнастика для мозга! Искусство? Очевиднейшая чушь: не менее блестящие комбинации совершают финансисты и политики, которым и в голову не приходит называть свою деятельность искусством. Наука? Попробуйте сказать это в Академии наук! Увлекательная игра, умственная гимнастика в порядке отдыха от полезной деятельности – с этим я согласен, но нельзя же из людей, кто лучше эту гимнастику делает, творить себе кумиров! Шахматисты – народ хитроумный и практичный, они, как щит, выставляют впереди себя великих людей, игравших в шахматы: Петра Первого, Наполеона, Льва Толстого, Сергея Прокофьева и других, но ни словом не заикаются о том, что эти воистину великие люди смотрели иа шахматы исключительно как на развлечение и игроками были посредственными, в лучшем случае где-то на уровне Капустина, да и уделяли они шахматам самый минимум своего времени. Представьте, как обеднело бы человечество, если б Толстой бросил сочинять романы, а Прокофьев музыку ради того, чтобы совершенствоваться в шахматах! Наполеон – другое дело, если б он не отходил от шахматной доски, человечество оказалось бы в чистом выигрыше. Скажу больше: повального увлечения шахматами, особенно профеосионального ими занятия, я бы ни в коем случае не поощрял, ибо оно не только отвлекает от общественно полезной деятельности, но и вредно для здоровья, истощает нервную систему… Ну, каково, осмелишься написать? Смотри, Леля, Капустин перестанет раскланиваться, шахматисты в порошок сотрут! Ладно, за дело.

Сергей Антоныч взял лист бумаги и быстро набросал план левого крыла восьмого этажа.

– Вася, рисую по памяти, поправишь, если надо… Коридор, кажется, метров около шестидесяти? Шахматный клуб расположен здесь, в десятке метров от левой внутренней лестницы… все пять окон на фасад. В коридоре напротив

– литобъединение. Признайся, Вася, ты их выручил, чтобы книги по блату получать, да? Дверь клуба массивная, дубовая, за ней небольшая прихожая, нынче принято говорить – холл, зал вытянут в длину метров на двадцать, вдоль стен шкафы с книгами и подшивками журналов, здесь же различные призы и грамоты – свидетельства бессмертных побед маэстро Капустина и его дровосеков, на стенах – портреты корифеев, таблицы турниров. Прошу обратить пристальное внимание на правый торец зала, здесь две двери: та, что ближе к окну, ведет прямо в буфет – шахматисты частенько забегают туда, поддерживать гаснущий творческий потенциал, а вторая дверь ведет в умывальник, откуда прямая дорога, извините, в туалет и в две непонятного назначения душевые кабины. Уже потом я выяснил, что по первоначальному замыслу данное помещение предназначалось хореографической студии, что делает понятными душевые кабины, но близость буфета вдохновила шахматистов на блестящую комбинацию, в ходе которой они совершили с балеринами длинную рокировку. Кстати говоря, за эту комбинацию и я Капустину аплодирую, так как благодаря душевым кабинам имею честь молоть весь этот вздор. По центру зала, во всю его длину стоят шахматные столики, десять или одиннадцать штук… в правом углу, ближе к входу, штук двадцать стульев для болельщиков… Вот, кажется, и весь очаг шахматной мысли.

Начнем восстанавливать события. Когда я вошел, турнир уже начался, в зале было тихо, болельщики перешептывались и глазели на единственную демонстрационную доску с партией Никифоров – Капустин; я сердечно поздоровался с присутствующими, о чем было сказано выше; увидев меня, Капустин занервничал, зевнул слона и поднял крик, что его творческая личность не может раскрыться «в столь невыносимых условиях». Но не успел я насладиться тем, что олицетворяю собой «невыносимые условия», как выяснилось, что маэстро имеет в виду совсем иное: в зале так накурили, что хоть вешай топор. Кто-то из болельщиков приоткрыл окно, а потом дверь, в зал сразу же пошел дым, все повскакивали с мест – и на этом турнир закончился. Все дальнейшее, друзья мои, происходило примерно в течение пятидесяти минут, отдельные детали из памяти выветрились, но основные этапы борьбы за выживание я все-таки запомнил.