Морис Эрцог - Аннапурна

– Что же будет дальше? – спрашиваю я с беспокойством. – Ведь никто не будет менять повязку, и через несколько дней нагноение возобновится.

– Ничего не поделаешь. По всей вероятности, недели через две он будет мертв. – В его словах звучит такой фатализм, что мороз подирает по коже. Однако он прав. Мы не можем рассуждать здесь так, как в Европе, – вокруг нас еще средневековье. Я думаю обо всех этих несчастных – жертвах эпидемий, от которых они не в состоянии защититься: нет ни врачей, ни вакцины. В таких странах смерть легко находит дорогу. Отбор здесь строгий. Во время своего длительного отступления мы часто встречаем похоронные процессии. Нам с Ляшеналем не доставляет особого удовольствия смотреть на похоронные носилки, столь напоминающие наши собственные. Умершие завернуты в саваны странных цветов. Перед ними несут трубы, эхо от которых долго отдается в горах. Родственники и друзья умерших идут молча, не проявляя особой скорби. Смерть – всего лишь переходный этап. В ней нет ничего печального: ведь человек возродится в других, более совершенных формах. Тела зарываются по берегам Кришна-Гандаки, и муссонные потоки уносят их вниз, к священному Гангу.

Каждый день Удо ухаживает за больными участниками экспедиции. Он постоянно бегает за своим ящиком с лекарствами. Этот ящик находится либо намного впереди, и нам приходится догонять его, либо далеко в тылу, и мы вынуждены долго ждать. Однако ни я, ни Ляшеналь обычно не спешим видеть нашего друга за работой. Постепенно сказывается введение больших доз пенициллина: лихорадка ослабевает, и призрак общего заражения крови отступает. Я начинаю разговаривать и интересоваться окружающим. Однажды на зеленой лужайке в Путликете Удо, как обычно, принимается за меня.

– Не кричи так, – просит он.

– Я стараюсь делать как можно осторожней. Приготовьте. Ну как, больно?

Я напрягаю всю силу воли, чтобы вынести боль, и стискиваю зубы:

– Все в порядке. Я даже не почувствовал.

– Прекрасно, – говорит Удо. – Ножницы.

– А-а… а!

Боль пронизывает все тело. Удо объявляет:

– Первая ампутация! Мизинец!

Сердце вздрагивает. Мизинец не так уж необходим, но все равно мне его жаль! Первая ампутация. На глаза навертываются слезы. Удо протягивает мне отрезанный палец.

– Может быть, хочешь взять его на память?

– …!

– Знаешь, его можно сохранить! Но ты как будто не проявляешь особого энтузиазма!

– Он мне совсем не нужен: хранить черный, совершенно сгнивший мизинец… не вижу в этом никакого смысла.

Небрежно бросая «сувенир» в крышку контейнера, Удо говорит:

– Однако ты несентиментален.

Граница между живой и мертвой тканями теперь отчетливо видна. Удо орудует распаторием [109], и ежедневно я лишаюсь одной-двух фаланг на ногах или руках. Все это делается без наркоза, под открытым небом, когда можно и как можно.

Иногда Удо оперирует в туземном жилище, иногда у обочины дороги, в неизбежной пыли, подчас он работает рядом с рисовыми болотами, несмотря на сырость и пиявки, и снова посреди поля, под дождем, укрывшись под зонтиком, который держит дрожащей рукой Ж.Б… Рана.

Без передышки Удо чистит, режет, перевязывает.

Во время операций, когда мы терпим эти муки, когда вокруг нас тошнотворные запахи: гной, кровь, сочащиеся сквозь бинты, и сотни мух, сидящих на ранах, – как это ни странно, мы зачастую становимся свидетелями забавных инцидентов. Сейчас, после первых муссонных дождей, настало время рассаживания риса. Все, кто только может работать, заняты на рисовых полях. Найти носильщиков для экспедиции становится невозможно. Мои товарищи очень обеспокоены: мы должны выбраться отсюда любой ценой. Удо просит Ж.Б… Рана воспользоваться своим авторитетом и применить крайние средства для вербовки носильщиков. Он напоминает, что мы находимся под покровительством магараджи, который не потерпит, чтобы нас задерживали в тот момент, когда мы хотим покинуть страну. Ж.Б… делает все, что в его силах, но безуспешно.

Постепенно мы ожесточаемся. Мы предлагаем сверхвысокую цену, однако вскоре выясняется, что чем дальше мы проникаем в районы интенсивного земледелия, тем больше возрастают наши затруднения, пока, наконец, мы не попадаем в тупик.

Несмотря на свое нежелание прибегать к грубым мерам, мои друзья вынуждены применить систему "добровольного набора". Метод прост: нужно брать людей там, где их находишь, хватать их за штаны и с нежностью навьючивать на них груз или вручать носилки. Несколько минут носильщики сопротивляются, но все кончается улыбками. Они получают достаточно рупий, чтобы стереть у одних сожаление, а у других – угрызения совести. Шерпы в совершенстве усвоили эту операцию, и мне думается, что мы не первая гималайская экспедиция, применяющая такой метод. Они с невинным видом прогуливаются по деревням, поводя носом, готовые прыгнуть на первого встречного, способного нести груз.

Я лежу под навесом дома прямо в центре деревушки Гаромборе, обессилевший после хирургической процедуры, во время которой я перенес несколько ампутаций. Я безучастно смотрю на центральную каменистую улицу, полную оживления. Шерпы вышли на "охоту"… С ними пошел носильщик, предоставленный нам суба Тукучи. Накануне он притащил мне великолепную саблю чеканного серебра. Он принял участие в "охоте". У него громовой голос, и он кричит громче всех.

Внезапно из соседнего переулка появляются Саркэ, Анг-Таркэ и Аджиба, толкая перед собой четырех крестьян. Те ничего не понимают. В мгновение ока у них были отняты все орудия, и после небольшого «дружеского» внушения они превратились в носильщиков!

Один за другим «добровольцы» прибывают на поле брани. Вербовка идет вовсю.

Мы движемся под дождем, вытянувшись в одну колонну… Внезапно шерпы замечают рыбака. День на исходе. Вокруг царят необычный покой и тишина. Рыбак возвращается домой и медленно идет впереди нас с сеткой, набитой рыбой. Аджиба подталкивает локтем Путаркэ и Саркэ, на цыпочках крадется вперед. Короткая стычка: сетка, удочка и прочие принадлежности летят в сторону. Через несколько секунд пленник уже держится за ручки моих носилок, шагая в ногу со своими новыми коллегами. Бедный рыбак! Шерпы ласково объясняют, что ему придется идти до Тансинга, но что в виде компенсации он получает порядочное количество рупий. Рыбак плачет, умоляет… Но так как выбора нет, все кончается улыбкой. "Однако со мной сыграли ловкую штуку", – по всей вероятности, думает он.

Подобные сцены повторяются во время нашего отступления ежедневно, так как каждую ночь многие носильщики, отказываясь от заработанных ими рупий, сбегают.

Положение становится критическим. Экспедиция разбросана по нескольким деревням, и подчас разрыв между передовым отрядом и тылом достигает двух дней пути. Некоторые группы застревают в безлюдных местах, где невозможно найти и следов носильщиков.