Владимир Чивилихин - Серебряные рельсы (сборник)

Утром я рассмотрел горы с нашей позиции. Они громоздятся вокруг, выше и ниже, заснеженные, обледенелые, спокойные; все отсюда такое далекое, ты вровень с ними, это приобщает тебя к ним, ты вдруг ощущаешь в себе нечто новое, и, может, от тех непознанных сил, что вывернули когда-то их из нутра земли, душа твоя крепнет, светлеет мозг и рокот крови в ушах слышней.

Спустились мы с Гошей хорошо и быстро, принесли данные, без которых наши отчеты были бы неполными. Сдружились еще больше, увидели наши горы с новой точки, и теперь я буду мечтать об очередном походе туда.

Внизу мы долго грелись у печки, раскрыв дверцу. Почему-то захотелось рассказать Гоше еще немного о тебе и Маринке. Он тактично, молча слушал, а под конец расхохотался, да так, что влез ногой в печь. Причина – Маринка. Я тебе, кажется, не писал, как она однажды отличилась, оберегая меня от твоих соседушек? Как-то вечером сидим с ней, занимаемся своими делами, и вдруг вежливый стук в дверь. Входит эта рыжая дамочка, что пронизывала меня глазами, когда я стирал на кухне. С ужимками начала расспрашивать меня о тебе, заиграла зелеными глазками, но когда заметила, как я реагирую, засюсюкала над Маринкой. Когда она ушла, Маринка с презрением посмотрела на закрывшуюся дверь и ляпнула: «Бездемона кошачья!» Так вот, Гоша от хохота сунул ногу в огонь и потом еще долго подергивался, истекая слезой.

Заканчиваю. И так мои письма выходят длинными. Но почему твои столь коротки? Я не думаю по этой мерке делать вывод о неравноправии в наших отношениях, но неужели тебе так трудно поподробнее написать о себе, о Маринке, о событиях внизу? Ты знаешь, как я дорожу каждой твоей строчкой. Иногда пытаюсь представить себе, что ты сейчас делаешь. Вот гляжу на стенные часы – двадцать один ноль-ноль. Представляю, как ты стелешь Маринке, ласково поскрипываешь на нее, идешь к выключателю и щелкаешь им. И я грущу, потому что все это могло быть вокруг меня, но не стало.

И опять перелом в моей жизни! Пишу тебе отсюда последнее письмо. Все получилось настолько неожиданно, что я не могу прийти в себя.

Вчера прилетела на вертолете комиссия из управления гидрометеослужбы. Несколько начальников, и с ними тот, кто меня сюда нанимал. Они вместе с Гошей спускались вниз, к «хозяевам», для выяснения каких-то спорных вопросов, а вечером взялись за нас. Поговорили с каждым, просмотрели отчеты, ходили на площадки и к первому лотку. Со мной они общались довольно долго, начальники-то, рассматривали внимательно. Впрочем, все прошло хорошо, к тому же я сам теперь – собери-ка нервишки в кулачок! – тоже начальник!

Еще вчера, по возвращении с рудника, Гоша как-то грустно смотрел на меня, но ничего не сказал. А сегодня я невольно подслушал через тонкую стенку обрывки крупного разговора. «Белугина не отдам! – кричал Гоша. – Он же мне тут все наблюдения тянет!» Его ворчливо увещевали, но слов нельзя было разобрать. «А вам не надо подонков держать!» – опять закричал Гоша. И под конец: «Нет, мне не надо кого угодно, вы мне Белугина оставьте. Вы же с меня живьем шкуру сдираете!»

А перед обедом у меня состоялся с комиссией разговор, который все прояснил и решил. Мне предложили перебраться в Ферганский хребет и принять гидрометеорологическую станцию Чаар-Таш, где вышел какой-то скандал с начальником. Этого, честно говоря, мне делать не хотелось – у лавинщиков я прижился, дело шло, с работой освоился. Возразили: вот и хорошо, что освоился, а там существование станции под угрозой, и меня выдвигают на серьезное и ответственное дело. «Вы срываете нам наблюдения, да еще на такой станции!» – нахраписто напустился на меня один из прибывших, будто я был в чем-то виноват. А я вдруг вспомнил, как они со мной и Каримом на Ачисайке разделались, вспылил было, однако нахрапистого тут же довольно резко осадили и опять заговорили ласково: «Нам нужен специалист такой, как вы. И ведь это важнейшая станция нашей системы, поймите!» Я подумал, что их действительно прижало с людьми, среди зимы туда никого не пошлешь, и… поддался. Правда, тут же, через пять минут, схватился, но было поздно.

Схватился я потому, что тут, на лавинах, работа фактически сезонная и в конце весны я был бы рядом с тобой, а с Чаар-Таша не уйдешь. И вот это больше всего меня мучит сейчас. Но ты пойми мое положение, поверь, что не мог я поступить по-другому, понимаешь, не в моем характере. Дело есть дело, и только тот, кто ничего не смыслит в гидрометеослужбе, может подумать, что это пустяк – сорвать работу на важнейшей высокогорной станции Южной Киргизии.

Эта станция очень тяжелая – оторванность от жилья, страшно много снегов, лавины, большой объем работы. Члены комиссии не скрывают от меня трудностей. Говорят, в последнее время на ней жили такие пылкие романтики, что и по три месяца не выдерживали. Дожились до того, что моторное и аккумуляторное хозяйство запущено, и этим же вертолетом забрасывается туда много новых приборов и оборудования. Начальником там был тоже штучка, с людьми не мог сладить, и другие, мол, грешки за ним водятся. Так что, понимаешь, у меня сегодня довольно сложное настроение – жалко покидать ребят, встреча с тобой отодвигается, но зато впереди трудности, которых я не боюсь, впереди моя кровная и, главное, самостоятельная работа. А вечером я много пел ребятам, в том числе и р-р-романтические песни.

Знаешь, я заметил, что такие песни нравятся хорошим, любящим эту жизнь, надежным во всяком деле парням и девчатам. Лавинщики очень жалеют, что я уезжаю, хотя и поняли меня без долгих объяснений. Гоша молчит, как на похоронах. Только Арстанбек спросил: «Ишак, тебе тут было плохо?» – «Да нет, почему же?» – «Скоро мокрые лавины пойдут». – «Лавины везде есть», – засмеялся я. «Не такой красивый», – убежденно сказал он.

Завтра утром будет вертолет. Комиссия улетает на юг и высадит меня на Чаар-Таше. Это где-то в районе Узгена. Не знаю, как там будет с почтой, но я использую любую возможность, чтобы держать с тобой связь. Ок? (На нашем радиожаргоне это значит «понял?»)