Анатолий Брусникин - Девятный Спас

– А-а-а! – вдруг сдавленно выкрикнул сержант и попятился.

– Ты что, Журавлёв?

Преображенец и раньше казался Дмитрию странен, теперь же, похоже, вовсе спятил.

Сержант отступал всё дальше, бормоча:

– Ты?!…Ты?! Изыди, провались!

Вот не ко времени!

Никитин спешился, подошёл к припадочному, желая его успокоить. Однако вышло ещё хуже.

– Чашник.., – пролепетал безумец. – Мёртвый чашник! По мою душу! Сызнова…

И, повернувшись, побежал на негнущихся ногах.

– Стой ты, чёрт! Опомнись! Нам пожар тушить!

Сержант с треском и скрипом несся по дощатой мостовой, мимо глухих заборов. Насилу Митя его догнал. Схватил за плечо, развернул к себе лицом. Влепил ладонью хорошую оплеуху, чтоб привести в чувство.

– Успокойся, не то связать прикажу!

Глаза у Журавлёва дико вращались, из перекошенного рта вырвалось:

– Изыдь, откуда взялся! Сгинь!

Правая рука дёрнулась из левого рукава, в ней сверкнул нож. Острый клинок ударил Никитину прямо в сердце. Удар был так силён, что Митя опрокинулся навзничь.

Слишком поздно всё уразумевший и прозревший Илыпа в ярости на собственное тугодумство шмякнул затылком о стену. Удар был такой силы, что в глине осталась вмятина. А голове ничего, голова была крепкая.

Только лучше было б её, тупую, всё-таки расколошматить – так на так погибать. Илья стукнулся ещё раз, да ещё. Пропадал он, пропадал! Как глупый карась в ухе. Ну как же было не докумекать, что кременной мужик Фрол нипочём не может преображенцам отдаться, хоть на ломти его всего настругай! А раз Юла, червяк пролазный, с Быком заодно, то здесь не иначе как большая измена. Без Зеркалова эта козня никак обойтись не могла…

Теперь-то мозги у мастера шевелились резво, да что проку? Поздно. Ничего не исправишь.

Цепь держит крепко, замок разомкнуть нечем. Фитиль шипит, огонёк ползёт к бочке. Сейчас шандарахнет. Полетит князь-кесарь вместе со своим теремом прямёхонько в направлении луны-матушки, и бес бы с ним, кровопийцей. Но и здесь, в подкопе, всё в кашу перемелется. Жалко и обидно гибнуть зазря, ради чьей-то подлой пользы.

От горьких мыслей, от злобы на свою дурь, Илыпа снова треснулся затылком со всей мочи. Аж в черепе загудело, а в шею кольнуло что-то острое. Он пощупал – уколол палец, до крови.

Это же Василисина булавка, которой она своего лыцаря пожизненно пришпилила! Правда, недолгой у него, дурака, оказалась после этого жизнь…

Вынул Ильша дорогой подарок, чтоб последний раз полюбоваться бирюзой в цвет Василисиных глаз. Поглядел на заколку, поморгал, сказал себе:

– Так это ж, тово-етова…

Свободной рукой почесал всё ещё гудевший затылок. Пощупал замок на поясе.

Дык булавкой, ежели согнуть, замок, чай, открыть нетрудно будет?

Но и после этого мастер ещё колебался. Пальцы никак не желали гнуть милый дар.

А пропитанный масляным составом шнур прогорел уже больше, чем на две трети. Времени оставалось едва-едва.

Хоть и жалко, согнул Илыпа заколку крючком, стал шуровать в скажине. Замок на поясе был собственного сочинения, отмычкой так просто не откроешь, даже зная секрет. Никак не получалось подцепить язычок, а фитилёк-то не мешкал – знай себе потрескивал, подбирался уже к самой бочке.

Наконец щёлкнуло. Замок раскрылся, цепь упала наземь.

Добежать до выхода из подкопа Ильша теперь не доспел бы. Ноги вдесятеро резвей, чем у него, и те бы не донесли.

А только зачем бегать? Недаром говорят: в ногах правды нет.

Перед глазами у теряющего сознание Алексея всё плыло, раздваивалось. Он уже не мог удержать равновесия, даже стоя на четвереньках. Завалился боком на землю, однако всё ещё совал кулак в глотку, пытался вызвать рвотную судорогу.

Бедру, на котором Попов лежал, было больно, что-то в него врезалось. Это мешало сосредоточиться на единственно важном, что могло сейчас спасти Алексея. Он сунул руку в карман, нащупал бутылочку. Что это?

В недоумении отвернул крышку, нюхнул – ну и гадость!

Сквозь заполошное метание мыслей вспомнилось: это бальзам для убеления кожи, Василиса дала. До чего ж, однако, противен! С души воротит. Ах!

Осенённый спасительной идеей, Лёшка жадно, до капли влил в себя гадостную мазь на птичьем помёте. И благое событие свершилось. Гвардии прапорщика, а армейским чином майора в сей же миг преобильно, неостановимо вытошнило.

От нутряного рыка и желудочного сотрясения он и не услышал дальнего грома, прокатившегося над спящей Москвой. До подвала, правда, шум донёсся глуховато, не отчётливо.

Минуту спустя на лестнице раздались шаги. Это спускались слуги – кончать шпиона. Опоенного московита они застали сидящим на земле. Вид у него был нехороший, а одежда смотрелась и того хуже.

– Слабое у русских брюхо на портер, – сказал старший валет. – Ишь, облевался весь.

– Давай его не прирежем, а удавим, – предложил второй. – Тут и без крови вон сколько грязищи.

Попов поднёс к лицу руку. В глазах больше не двоилось, пальцы не дрожали. Шпага по-прежнему была на боку. Удавить хотите? Ну-ну.

Никитин лежал на раскисшей после дождя земле. Из левой стороны груди у него торчал нож. Сверху над зарезанным, растопырив руки, стоял сумасшедший сержант. Над головой убийцы сияла луна.

Когда человек с ножом в сердце сначала шевельнулся, а потом сел, у Журавлёва вырвался вопль ужаса. Сержант отпрыгнул назад и чуть не упал.

Оглушённый падением, но не чувствующий ни малейшей боли Митя потрогал костяную рукоятку. Она не шелохнулась.

– Чёрт полоумный! – ахнул Никитин. – Ты мой дикционарий попортил!

Но безумец ничего не слышал, не понимал. С истошным воплем он ринулся наутёк. Рассвирепевший Митя за ним.

Оглянувшись на преследователя, сержант, видно, понял, что ему не убежать. Свернул в сторону, отчаянно подпрыгнул, с кошачьей ловкостью ухватился за верхушку забора, подтянулся – и в следующее мгновение, верно, перевалился бы на ту сторону, но не тут-то было. Налетевший сзади Никитин крепко ухватил Журавлёва за коленки.

– Не уйдёшь! – И, обернувшись в ту сторону, где горели факела, крикнул. – А ну, ребята, сюда! Преображенец ума решился!..

Но здесь Мите показалось, что и он сам, вслед за сержантом, повредился в рассудке.

Беглец рванулся, что было сил, и оказался по ту сторону изгороди.

У Никитина в руках остались два ботфорта вместе с торчащими из них ногами.

Наверное, он тут же и сомлел бы от такого жуткого наваждения, но в это время с верхушки Беклемишевской башни донёсся крик:

– Гори-ит! На Ильинке гори-ит! И в Пыжах! В Пыжа-ах!

Некогда было лишаться чувств. Гадливо кинув оторванные ноги, Митя побежал к пожарным.

Фитиль он загасил, когда тому оставалось гореть не больше вершка. Теперь впору бы и дух перевести, а нельзя. Фрол с Юлой и сотоварищи ихние, кто на улице сторожит, не дождутся взрыва – назад прибегут. Надо было подготовиться к встрече дорогих гостей. Постоял Илья, поскрёб в затылке. Придумал.