Анатолий Брусникин - Девятный Спас

– Где он? Где Автоношка? Подать его!

Про Ильшу позабыл, поэтому богатырь спокойно слез с козел, огляделся.

В казённом городке никто не ходил, никто не молчал – все носились взад-вперёд, орали друг на дружку. Содом и Гоморра. Вот какого страху нагнал Ромодановский.

В приказной избе, где полагалось быть гехамс… грехамсрату (точное название чина Илья так и не запомнил) – ну, в общем, Зеркалову, загалдели ещё громче, чем на улице. Взяли, что ли? Не похоже. Вынесли какого-то на руках, но не грехамсрата. Какого-то тощего, у которого болтались ноги. Башмаки с пряжками показались Ильше знакомыми. Юла это был, вот кто. Тут мастера окликнули. Обернулся – Лёшка. Идем, говорит, со мной. Нам велено в ермитаже ждать.

На это Ильша спросил две вещи: что за «ермитаж» такой и кем велено.

– Зеркаловым. Идём же! Тут никому верить нельзя, из менники кругом, – зашипел растрёпанный Лёшка.

– Он самый первый изменник и есть.

Но Лёшка не поверил.

– Ты что, с ума сошёл? Автоном Львович кому вместо отца, помнишь? Ступай за мной. Потолкуем, подумаем.

Потолковать-подумать Илья был не прочь. Оно всегда полезно. Особенно, когда вокруг все вопят и бегают.

Ермитаж оказался маленькой избёнкой в одну комнату. Посередине две деревянные треноги: одна пустая, на другой стоит что-то прямоугольное, закрытое тряпкой.

Пока Алёшка, размахивая руками, хвастался, как он на англнцком посольском дворе врагов крошил и поколол их там десятка полтора, Ильша огляделся по сторонам. Подошёл посмотреть, что за штука на треноге. Сдёрнул покров – ахнул.

Там, вынутый из оконницы, стоял образ Спасителя, лучился на Илью своим светоносным взором. Как и когда попал из Ильшиного дома в Преображёнку – непонятно. Эту загадку, однако, мастер сразу же разгадал.

Вот почему замок плохо открывался. Влез кто-то и икону покрал. Оттого и дома пусто сделалось, без Спаса-то.

Неодобрительно закряхтев, Ильша снял образ с подставки, бережно завернул. Сам уже прикидывал, какой дома замок похитрей устроить, чтоб ни один ворюга открыть не сумел.

– На что тебе она? – удивился Попов, толком иконы не рассмотревший. – Ты вроде не богомольный.

– Пущай, тово-етова, у меня висит. Это я по пустякам Бога тревожить не люблю. А если дело важное, отчего не помолиться? Язык, чай, не отсохнет, щепоть не отвалится.

Отец и сын сидели в кабинете, ярко освещенном свечами. Трудный разговор с Кирьяковым уже состоялся, и провёл его Автоном Львович блестяще.

Сначала как следует припугнул гвардии майора, так что тому небо со свиной пятак показалось. Потом обозначил условие, которое было безропотно принято. Деваться от Зер-калова гофф-оберкамергерру и его господину было некуда. Он на плаху – они на плаху. А в завершение Автоном потребовал немедля привести к нему самого царевича, якобы для того, чтоб Алексей Петрович своими августейшими устами подтвердил все данные обещания. На самом же деле замысел был в ином.

Одним кнутом, сиречь страхом, много от людей не добьёшься. Нельзя пренебрегать и пряником. А пряник у Зеркалова был припасён наисладчайший. Пусть цесаревич, узнав от Кирьякова о крахе заговора, затрясётся и придёт в отчаяние. Тем сильней будет его ликование, когда он увидит священную романовскую реликвию, чудесно возвращённый Филаретов Спас. Для человека рассудительного обретение иконы – событие не изрядное. Но царевич суеверен и набожен, он узрит в этом чудесное знамение и утешится. А заодно проникнется благоговением к человеку, который преподнёс ему столь бесценный дар.

Без этого рассчитывать на крепкую защиту нечего. Наследник труслив, но непостоянен, а Кирьяков изобретателен. Не сейчас, так позже избавятся они от Зеркаловых. Ибо скоро сообразят: коли не станет Автонома, то некому будет крамольную грамотку из тайника вынуть и в сыск передать.

– Разверни образ и поставь вон туда, в божницу, – велел гехаймрат сыну, подумав, что так выйдет впечатли тельней.

Надо будет сказать: «Не тужи и не печалься, царское высочество. Глянь-ка вон туда, сразу уверуешь, что милость Господня пребывает с тобою!»

Во время тятиного объяснения с Кирьяковым мальчик сидел нахохленный, словно больная птица, и смотрел в пол. Не похоже было, что он слушает, а если и слушал, то навряд ли понимал, о чём речь.

Но сейчас послушно поднялся, размотал тряпку и поставил образ в иконостас. Зеркалов, склонив голову, смотрел.

Ох и хороша была икона. Сразу видно, что не обыкновенная, а царская. Очи, правда, не сияли – там в углу было темновато. Петя и сам понял, зажёг под Спасом лампадку.

– Подкрути сильней! – подошёл отец. – Что это у него глаза-то, а?

– Погоди, будут глаза, – странновато хохотнул Петя. У него самого взгляд был мерцающий, дикий. – Сиять не засияют, потому что секрета я не раскрыл. Зато свой собственный придумал, какого ещё не бывало. Вот, вот, гляди!

Он торжествующе показал пальцем на лик. В строгих очах Спаса блеснули капли. Набухли, пролились вниз. Они были чёрными!

– Что это?! – вскричал Автоном Львович, отшатываясь.

– Состав такой, особенный! Если лампадой или свечой подогреть, образ плачет чёрными слезами. Тот был Спас Ясны Очи, а у меня будет Спас Чёрны Слёзы!

Лицо сына сияло такой гордостью, что у Зеркалова не хватило сердца попрекнуть мальчика ни единым словом. Автоном Львович лишь спросил, очень тихо:

– Так ты Филаретов Спас в ермитаже оставил?

Петя небрежно плеснул рукой.

– На что он мне? Этот лучше.

И упал тут Автоном в кресло. Кончено. Теперь уж совсем кончено…

Из всех чёрных мыслей, тяготивших князя-кесаря в хлопотное утро, последовавшее за бессонной ночью, наигорчайшей была туга о несобранных деньгах. Заговор и измена, с Божьей помощью, оборены, хотя и здесь гордиться особенно не доводилось. Англицкий и цесарский резиденты вышли из воды сухими, а первый ещё и нажаловался, что на его подворье ночью напали лихие люди и побили слуг: одного насмерть и одного увечно. Стрельцы-заговорщики остались непойманными, все поразбежались. Жди теперь от них новых каверз. Зеркалов, блудний сын… Эх! Тут уж, кроме как самого себя, винить некого. Где были у старого дурня глаза, когда приближал такого помощничка? А главный шпиг, чтоб ему в аду сгореть? Ведь на полном доверии состоял, пёс!

Но дума о трёхстах тысячах всё же была самой мучительной. Не удалось наскрести и трети средств, потребных для сохранения армии. Беда… Государь прежних заслуг вспоминать не станет, не до того ему сейчас. Трон и вся держава под его величеством ходуном ходят. Скажет: я на тебя надеялся, Федька, а ты меня подвёл, хребет мне переломил. И заговор этот, конечно, лыком в строку встанет. Как ни скрывай, а шила в мешке не спрячешь.