Анатолий Брусникин - Девятный Спас

– Ладно, – придумал Попов (очень уж ему хотелось, чтоб Илья тоже на его избранницу полюбовался). – Я с ней на балкон выйду, будто бы гуляючись. Увидишь и снизу.

Пока они вдвоем поднимались на крыльцо, с двух сторон украшенное новыми гипсовыми львами, Алексей наскоро напутствовал друга:

– С гехаймратом, когда явится, держись опасно. Он – волчище презубастый. Если кого невзлюбит – со свету сживёт, однако человека полезного не обидит.

Дмитрий поморщился. Ещё вопрос, желает ли он быть полезным какому-то приказному дьяку, пускай даже немецкого чина-звания.

Внутри бывшего терема всё, что возможно, было переустроено на европейский лад. Сени расширены, из них наверх, в вышнее жильё, по-нынешнему «бельетаж», поднималась свежепоставленная лестница. Достигнув верхней площадки, Попов остановился у окна и, схватив Митю за руку, вскричал:

– Вон она, зри!

Окно выходило в сад, устроенный не по-русскому обычаю: дорожки все прямые, пересекающиеся под углами, деревья неестественно остриженные, а вместо кустов малины да смородины – прямоугольники цветов.

На ближней к дому дорожке, спиной к наблюдающим, стояли двое: юноша в серо-голубом камзоле и стройная девица, тоже одетая по-немецки. Её стянутая в талии фигура и гордая посадка головы Дмитрию сразу понравились. Понравилась и необычная причёска: коса уложена округ макушки венцом.

– Моднейшая средь дев куафюра, «Богиня Диана», – похвастал Алексей. – Во всей Москве столь просвещённых девиц поискать – не найти…

Он говорил ещё, но здесь девушка обернулась, и Никитин перестал что-либо слышать. И ведь не сказать, чтобы она была раскрасавицей – вот уж нисколько. Не дородна, не грудаста, а, напротив, совсем тоща; щеки не пухлы и не румяны, губы не сердечком, лоб слишком высок, глаза продолговаты (раскрасавице положены круглые). Но когда Дмитрий увидел это скуластое, рассерженное чем-то лицо, его будто толкнула некая сила – не назад, а вперед, так что бывший запорожский казак поневоле схватился за подоконник. Кто-то тряс его за рукав.

– Эй, очнись! Ты что, видал её раньше?

Алёшка смотрел на друга с подозрением и чуть ли не испугом. У Никитина едва нашлись силы отрицательно покачать головой.

– …Если б видал, запомнил бы. Такую-то.., – прошептал он и тем выдал себя с головой.

Попов побледнел.

– Кто это с ней? – нахмурился Дмитрий на юношу. Наглец мало того что отворачивался, когда чудесная дева ему что-то выговаривала, но ещё имел дерзость кривить свою белую, неприятную физиономию. То есть, лицо-то у него было очень даже красивое, но именно это обстоятельство Никитину и показалось неприятным.

– Не бось, этот тебе не соперник. Брат её, недоросль.

Сказано было зло, враждебно. Спохватившись, Митя посмотрел на товарища. Тот ответил тяжелым взглядом. Помолчали. Наконец, Дмитрий опустил глаза и тихо молвил:

– Ты прав. Лучше девы на свете нет. Но я твоему счастью не помеха. Я был бы пёс бесчестный, коли бы встрял. Ты первый её нашёл, ты жених…

Тяжело дались ему эти слова, но были они окончательными. Алёша это сразу почувствовал и успокоился.

– Ну то-то.

Разговор меж братом и сестрой закончился тем, что невежа вовсе от неё отвернулся, а прекрасная дева, гневно топнув ножкой, пошла в дом.

– Кровь сильно видно? – спросил Попов, оглядывая пе ред кафтана, весь в тёмных высохших пятнах. – Эх, нехорошо…

Никитин тоже наскоро поправил свой кунтуш, отряхнул рукавом пыль с сапог.

Внизу, под лестницей, появилась хозяйка, и гвардии прапорщик принялся выписывать замысловатые выкрутасы ногами и руками, будто Петрушка на веревочках.

– Это я, Алексей Попов! Счастлив лицезреть! – воскликнул он, застывая в изящной позитуре: правая рука прижата к груди, левая на рукояти шпаги, ноги приставлены носок к каблуку.

– Узнала, как не узнать, – раздался звонкий, безо всякой девичьей застенчивости голос. Странные слова сопровождались не менее странным смехом.

Митя несколько удивился. Чудно жениху себя по имени называть, будто напоминая, а невесте уверять, что она его отлично узнаёт. Может, приврал Лешка и никакой он пока не жених?

Девушка стала подниматься. Надежда у Дмитрия была лишь на одно. По опыту он знал, что многие особы женского звания издали гораздо прекрасней, нежели вблизи. Но с каждым шагом, с каждой ступенькой чары становились всё сильней, а мука всё невыносимей. К тому мигу, когда богиня закончила волшебное своё восхождение, Никитин уже твёрдо знал: он погиб, погиб навсегда, невозвратно. Он низко поклонился.

– Это мой товарищ, Дмитрий.., – начал Алёша и запнулся.

Тогда Никитин поднял глаза. Дева смотрела на него очень сосредоточенно, будто бы желала и не могла что-то припомнить.

Закусив губу, Попов закончил сдавленным голосом, полуразборчиво:

– …Дмитрий Ларионович Микитенко. Тоже у твоего батюшки теперь служит.

Она улыбнулась, слегка встряхнув головой – так отгоняют мошку или глупую мысль.

– Микитенко? Нет, не слыхала. Помнилось, лицо где-то видела, но видно ошиблась… Здравствуй, сударь. А меня зовут Василиса, по отчеству Матвеевна.

Василиса Милославская выросла непохожей на прочих дев благородного звания. На Руси боярышня или княжна, войдя в невестные лета, могла обратиться белой лебедью, тиховзорной и душепокойной, могла – павой, поражающей мужские сердца своей яркоцветной красой, большинство же, как от природы положено, коротали девичий век серой утицей, ожидая замужества или монастырской кельи, – это уж как Господь рассудит.

Василиса же больше всего походила на лесную кукушку, что летает сама по себе, кукует, как вздумается, и никто ей не указ. Должно быть, унаследовала независимый и вольный нрав от истинной своей матери, а возможно, причина крылась в другом. Мало кому из барышень выпадало такое детство, как этой девочке. Тут выбор был: или зачахнуть, или обзавестись сильными крылами.

Мнимой своей матери княжна помнить не могла, об истинной родительнице и не догадывалась, отец помер на десятом году её возраста, и осталась она под опекой дяди Автонома, которого почти совсем не знала.

Первый год сиротства, очнувшись после болезненного многомесячного забытья, где сон с явью смешались – не разберёшь, девочка прожила, не томясь. Рядом был двоюродный брат, которого она любила. Любила по-детски, смешно, но это уж как умела. Петруша был странен, временами груб, даже несносен. Она часто плакала от его обидностей или, хуже того, безразличия, но ни единого дня не тосковала и не чувствовала себя одинокой. И дядя поначалу был с сироткой ласков, внимателен. Подолгу с ней разговаривал, гладил по голове, всё выспрашивал о покойном тяте и его привычках.