Ольга Елисеева - Париж слезам не верит [litres]

«Еще не хватало! – подумал Михаил. – Он напился!»

Однако Алекс пребывал в том состоянии, когда, сколько ни влей, все мало. От злости он не мог опьянеть. Хотя, видимо, пытался давно.

– Доброе утро, Александр Антонович, – обратился к нему граф, едва сдерживая злость. – Рад видеть вас в добром здравии. Разрешите осведомиться, что вы тут делаете?

От звука его голоса Фабр вздрогнул и поднял голову. На его лице не отразилось удивления. Скорее нечто похожее на жалость. Он считал, что английская сдержанность только мешает командующему выражать истинные чувства. Сейчас Михаилу Семеновичу хотелось надавать подчиненному пощечин, наорать на него и натопать ногами. Чего Алекс, по собственному разумению, вполне заслуживал. Но Воронцов давил в себе столь низменные желания и страшно гордился властью над собой. На деле же рано или поздно это должно было привести к взрыву. И повезет тому, кто окажется подальше от эпицентра.

– Так что вы тут делаете, сударь? – ледяным тоном повторил граф.

– Копаюсь в дерьме, – нарочито грубо отозвался Фабр. Вид у него был самый непрезентабельный. Мундир расстегнут, рубашка вымазана глиной, волосы всклокочены, сапоги промокли. На дне оврага тек ручей, в котором он, вероятно, пытался отмыть свои находки.

– Вам не пришло в голову оставить форму в Мобеже? – упрекнул его граф. – Вы не понимаете, где находитесь? Мало разве бандитов на дорогах?

– Я должен был найти своих, – упрямо заявил Фабр.

Воронцов проследил за широким жестом руки полковника и увидел на склоне холма разложенный офицерский плащ Алекса, а на нем какие-то грязные кости, аккуратно разобранные на две кучки.

– Позвольте представить. Графиня Анжелика-Мария-Луиза-Анна-Элизабет де Мюзе, урожденная Клермон. Моя матушка. Граф Антуан-Рене де Мюзе, мой отец. Не могу найти дедушку, – пожаловался Фабр. – То ли далеко закатился, то ли свиньи растащили.

Воронцов не выдержал:

– Алекс, прекратите! Вам никто не доказал, что это ваши родные…

– Но никто не доказал мне и обратного, – упрямо помотал головой начальник штаба. Зато я хорошо помню, куда их сбросили.

– Это еще ничего не значит, – резко заявил командующий. – Вы говорили с местным кюре? Может быть, ваши родители давно покоятся на кладбище.

– Ни с кем я не говорил, – фыркнул Фабр. – Здесь вообще никто со мной не разговаривает. Что за люди? Третьи сутки вожусь во рву, хоть бы кто подошел. Попрятались. Даже нынешние хозяева во-он из того окна иногда смотрят на меня, но не выходят. Боятся, что ли?

Воронцов поднял глаза и, действительно, заметил в боковой стене усадьбы одинокое окно – в нем показалась женская голова в чепце и тотчас исчезала за занавеской.

– Им стыдно, – сказал он, подходя поближе к Фабру и намереваясь поднять его с насыпи.

– Но могли бы, по крайней мере, помочь. Хоть пожрать предложить, – простонал тот. – И растолкуйте мне, ваше сиятельство, почему за четверть века не закопать людей? Как они жили вокруг этих костей? – Фабр вдруг так громко шмыгнул носом, что Воронцов понял: тот давно плачет, только из-за пота на лице вода, текущая из глаз, незаметна.

– Вижу, ты тут два дня ешь одну водку, – сказал граф. – Поедем-ка отсюда. В Мобеже и помоешься, и поплачешь, как положено. И кости с собой бери. Незачем здесь сидеть.

– А дедушка? – жалобно простонал Алекс, внутренне уже согласный с тем, чтобы его увели.

– Вот с дедушкой не знаю, – вздохнул Михаил. – Может, в другой раз?

– В другой раз, – послушно повторил полковник, увязывая свой плащ, и стараясь ровно шагать рядом с Воронцовым. – Ваше сиятельство, я очень хочу домой.

– Мы и едем… – не понял сначала граф.

– Нет, домой, – настойчиво повторил Алекс и снова шмыгнул. – Здесь люди все какие-то… Вы думаете, у нас могли бы так… чтобы свиньи и собаки кости растаскивали?

– У нас, Алекс, еще и не так могут, – сурово возразил Воронцов. – Вы сами много раз говорили, наш народ грубый. При батюшке была Пугачевщина. Он рассказывал. Всякое творили.

– Но после-то? После. Когда все успокоилось, – возразил Фабр. – Когда уже мирное житье. Неужели нельзя помочь человеку искать родных? Не принести крынку молока? Не предложить ночлег? Вы меня никогда не уверите, что у нас такое возможно.

«Дурак ты, дурак, – вздохнул Михаил. – Прикипел к России. Думаешь, она добрая. А она разная».

Они, как шесть лет назад, вдвоем взгромоздились на лошадь и ехали до ближайшего леска, где их ожидали казаки. Там Алекс пересел на заводную и, прижимая к себе узел из плаща, тронулся вместе со всеми в путь.

– Когда вернемся, – сказал ему граф, – напишете сами себе выговор. Я его подпишу.

Париж

Единственный, кому и слова не сказали по поводу сеанса у Крюденер, был Шурка. Как с гуся вода! Возмущение командующего не имело границ. Просто удивительно, как Бенкендорфу сходит с рук то, за что другому – голова с плеч! Михаил Семенович еле сдерживался. Но все же сдерживался, ибо хваленое британское хладнокровие являло в его лице одного из самых преданных адептов.

Исполняя взятые на себя обязательства, он отправился к Веллингтону в воскресенье утром испросить разрешение на прогулку в Версаль. Воронцов заранее знал, что ему не откажут, и пребывал в прекрасном расположении духа. Людовик XVIII обитал во дворце Тюильри, окруженный садами и рощами. А прекрасный парадиз Короля Солнце вновь стал загородной резиденцией. Вход туда был открыт не всякому. Но командующий русским оккупационным корпусом – далеко не всякий.

Вокруг благоухал и лопался тысячами бутонов парижский апрель. Дома еще только-только подтаивал темный лед. До грозного вскрытия рек оставалось полмесяца. Ноздреватый снег едва сползал с пригорков, обнажая неприглядную чернь земли. Михаил не хотел об этом вспоминать. Зима двенадцатого года далась так страшно, что малейшая мысль о родном климате вызывала содрогание. Здесь же был рай, непонятно за какие заслуги врученный французам. Чувствуя себя его временным обладателем – и завоевателем – Воронцов блаженно вдыхал пьянящий запах сирени, заполонившей внешнюю границу сада Тюильри. Его экипаж свернул здесь на аллею Елисейских Полей, бывшую Гран-Кур, и покатился прямо в тени раскидистых каштанов.

Нарядные магазинчики под пестрыми навесами от солнца выставляли свой товар на всеобщее обозрение. Вокруг них кипели людские водовороты, захлестывая русских, немцев, итальянцев, англичан. Разноязыкая речь слышалась повсюду. Но русский доминировал. Это озадачивало. Соотечественники, дома так охотно болтавшие по-французски, здесь, как сговорились. Воронцов наслушался офицерских мнений: народу нравилась Франция, но решительно не по вкусу были французы. Их признавали нечистоплотными, непатриотичными, скупыми и услужливыми перед завоевателями. Но в целом вражеская столица радовала победителей, и все сходились во мнении, что лягушатники отнюдь не заслуживают такого восхитительного города.