Игорь Абрамов-Неверли - Лесное море

Сбегая с горы, он смотрел не на оленей, а на олених. Самцы дрались и ничего не видели, но самки сохраняли спокойствие. Если одна из них увидит охотника и бросится бежать, все помчатся за ней, и этот шум моментально отрезвит самцов.

Поэтому Виктор зорко следил за оленихами, и когда одна из них подняла голову и посмотрела в его сторону, он замер.

Олениха, вероятно, заметила его — ведь он остановился на открытом месте. Но спугнуть зверя может только движение и запах. Учуять же Виктора олени не могли на таком расстоянии и с подветренной стороны. Надо было не шевелиться, ничем не выдать, что он живой. И Виктор застыл на одной ноге с ружьем под мышкой, в такой позе, в какой его застал взгляд оленихи, когда он собирался прыгнуть. Он смотрел на нее, она — на него. Кто дольше выдержит? Виктор волновался: успеет ли выстрелить вовремя? Снизу доносился шум и треск. Но он и не взглянул туда — стоял, как развилистый пень, как прихотливо изогнутый ветром куст, и олениха, видимо, успокоилась. В позе ее уже не было настороженности, она повернулась к Виктору задом, ища своего олененка. Тогда Виктор соскользнул вниз, ныряя в зарослях, и очутился на дне котловины.

Олени дрались где-то за деревьями. Подкрадываясь к ним, Виктор прежде всего старался высмотреть, куда скрылась убежавшая сюда олениха с олененком. Те, что остались на склоне, ему не могли помешать, но эта…

Он вовремя увидел ее. Еще шаг — и все было бы потеряно. Олениха стояла неподалеку от взрытой копытами впадины, где дрались, сцепившись рогами, ее самец с соперником. Они уже не кружили друг подле друга, а из последних сил бились на одном месте, глаза их налились кровью, слюна летела из пастей, как мыльная пена. Молодой олень был сильнее, но неопытен и уже сдавался. Старый постепенно выкручивал ему шею, чтобы поставить на колени и ударить рогами…

«Эх, если б выручил мой жакан! Авось выпалит».

И Виктор выстрелил.

Первый олень свалился на бок. Второй бросился бежать. Виктора это не смутило. Если после выстрела зверь бежит так, не разбирая дороги, ломая все на своем пути, значит, пуля угодила в грудь и, быть может, прошла через легкие. Трава была обильно полита бледно-красной пузырчатой кровью.

— Нет, далеко не уйдет.

А Волчок уже вернулся. И нос у него был в крови. Достаточно было увидеть, как он ведет хозяина, чтобы увериться, что олень свалился где-то поблизости.

И он действительно лежал в глубине леса, в двухстах шагах от первого.

Два оленя сразу — вот это удачный день!

— Ну и повезло же нам, Волчочек! Знаешь, сколько тут мяса? Триста кило с лишком. Дай бог донести!

Хлопот было немало — выпотрошить, освежевать, разрубить туши и нести их несколько километров. Четыре рейса туда и обратно! Когда все было сложено перед крутым подъемом к Межгорью и Виктор с первой частью груза взобрался на террасу перед пещерой, он был совсем разбит. И солнце уже стояло у западных вершин.

У входа он невольно остановился и прислушался. Багорный сидел на земле и, складывая из камней печку, что-то объяснял Ашихэ, месившей глину:

— …между теорией и практикой. Или, по его выражению: когда пускаешь стрелу, надо видеть перед собой цель.

— Да, Мао любит поговорки. А что, кампания уже началась?

— Перед отъездом я слышал, что началась. Очень широкая и энергичная кампания.

— Против догматиков?

— Да, конечно. Мао пишет: некоторые наши марксисты-схематики попросту не считаются ни с марксизмом, ни с китайской революцией.

Виктор чувствовал, что столкнулся с чем-то для него непонятным и важным. Вот эти двое толкуют о цели и стрелах в переносном смысле, это для них метафора, а его мысли не поднимаются выше будничных забот. Он только и знает, что выслеживать и стрелять. Вот притащил триста килограммов мяса, не считая шкур и потрохов… А его Ашихэ и Багорный, оторванные от мира, загнанные в какую-то пещеру, рассуждают о борьбе, которая идет за горами, за лесами, борьбе, насколько понимал Виктор, за правильный стиль партийной работы.

Ашихэ, утратившая связь со своими, жадно ловит теперь каждое слово Багорного, узнавая от него свежие новости, а Багорный при ней забывает, что он теперь беспомощный калека, обломок, а не человек. Виктор все это хорошо видел и понимал, но не мог примириться с мыслью, что его подруга, его «Триданя», живет не только им. Есть вещи, которые отодвигают его на второй план, есть минуты, когда он для нее не существует и Багорный ей ближе.

Чувство обиды и чуть ли не ревности не проходило. Оно глодало его, испортило конец этого удачного дня, хотя Ашихэ так обрадовалась его успеху, да и Багорный оживился.

Все трое, уплетая жареную оленью печенку, обсуждали вопрос, сколько мяса вялить и сколько заморозить в их «леднике» — в колодце внутри горы — и как употребить шкуры: для постелей или на одежду.

Вечером, когда они улеглись в шалаше и Виктор ощутил на шее теплое дыхание Ашихэ, которой хотелось услышать от него снова рассказ об его приключении со всеми мельчайшими подробностями, мучившая его обида как-то улеглась. Он вспомнил, что не все еще рассказал Ашихэ о пережитом сегодня.

— Знаешь, это мелочь, но мне было ужасно смешно… Жду я за камнем — выйдет олень или не выйдет? Жду и смотрю на олених. У всех у них — оленята.

— Маленькие?

— Нет, не очень. Некоторые уже почти одного роста с матерями. Только у одной, той, что меня потом заметила, детеныш еще маленький.

— В белых крапинках?

— Да, пятнистый. И такой озорник — то и дело убегал от матери. Только она подойдет к другим оленихам пошушукаться, как все бабы, малыш сейчас же удирает и скачет где-то. Раз она его подозвала — вернулся, но через минуту опять удрал. Она его привела обратно, а ему все нипочем — убежал в третий раз. Тут уж мать его догнала, поймала за ухо да так укусила, что он даже присел. И когда он шел за матерью, свесив это ухо, такой пристыженный и жалкий, я как будто самого себя малышом увидал, вспомнил детство.

— Но у тебя же мать была добрая. Ты говорил, что даже слишком добрая.

— Видишь ли… Отец иногда меня шлепал, да и было за что, а мама — никогда. Но один раз она мне уши надрала за то, что я вырвал у индюков перья из хвостов — мы эти перья носили на голове, когда играли в индейцев. «Как можно мучить беззащитную тварь? Каменное у тебя сердце!» Больше всего она боялась, что я вырасту бессердечным дикарем…

Виктор стал перебирать пальцами волосы Ашихэ, как перебирают дорогие воспоминания. В лунном свете было видно, что лицо его расплылось в совсем детскую, ласковую улыбку.

— Вэй-ту, — тихо промолвила Ашихэ. — У нас тоже будет малыш…

Он встрепенулся. Ребенок? Так недавно… и уже ребенок?

— Ты не рад?

— Рад, конечно. Еще бы! Но это такая неожиданность… Когда ты ждешь?