Юрген Ангер - Шварце муттер

И дурацкий рисунок в кармане, который рука не поднимается ни выбросить, ни порвать.

Гросс приехал за ним рано-рано, дядюшка и Петер не успели еще отбыть в госпиталь и даже позавтракать, блуждали по второму этажу сонные, в ночных колпаках.

- Ну и служба у тебя намечается… - зевая, посочувствовал Петруша, потягиваясь и почесываясь.

- Завидуешь? – лукаво улыбнулся Яков.

- Какое…Лучше гнойные свищи в госпитале, чем золоченые свищи – те, что при дворе, - Петер запахнул вырез рубашки, - Я тебе не завидую. Новый твой хозяйчик – та еще гангрена.

Яков накинул халат и сбежал по лестнице в гостиную. Гросс нервно мерил шагами комнату из угла в угол, бледный и мрачный. При виде доктора он вскинулся, взволнованно шагнул навстречу:

- Он все-таки умер…Ночью, в три часа, в людской у Левенвольда.

Яков внутренне передернулся и спросил:

- Что ж за мною не послали? Может, можно было помочь…

- Не успели – очень уж быстро…Сперва ноги у него похолодели, потом отнялись – и все за полчаса, пока я бежал от своей квартиры. Граф спустился из спальни, хотел послать за тобой – а Сенька уж помер.

- Значит, ангел был – Сенька, - бессмысленно проговорил Яков, - А что обер-гофмаршал, все еще хочет – как в Версале?

- Ты бы видел – как он трясся, - с каким-то злым торжеством произнес Гросс, - Он уже больше не хочет – как в Версале. Сегодня мы с тобой сделаем четыре шлейки, к нам специально для этого приглашен скорняк. И ты вдобавок посмотришь на качели – во втором акте дура Лупа поет свою арию на цветочных качелях.

- У вас еще и качели… - искренне изумился Яков.

- «Я надену все лучшее сразу» - по этому принципу строится любое представление нашего обер-гофмаршала, - сказал инженер с мрачным юмором, - Одевайся, Яков, и едем – если не хочешь услышать от начальства, какая ты арестантская запеканка.

Видать, несчастная запеканка все еще жгла его сердце…

Когда они приехали, Ла Брюс командовал в своем царстве как ни в чем не бывало. На галереях появились четыре скрипача, и концертмейстер раздавал им, запрокинув голову, свои категоричные указания. Конь со сцены пропал, но прибавились свисающие под потолком качели. У самого задника угрюмо топтался хор, из-за кулис любопытно выглядывали мордочки Октавии и Поппеи, в простоте – Лукерьи и Оксаны.

- По чистой случайности вы угадали, - высокомерно признал Ла Брюс, обращаясь к сердитому Гроссу, - Это вульгарная фортуна, карта легла…Там, за сценой, сидит ваш скорняк, режет ремни для шлеек. Ступайте, руководите…

- Нет фортуны, есть наука, знания, законы анатомии и земного тяготения, - жестко оборвал его инженер, - Я обучался два года у академика Крафта, прежде чем позволил себе иметь суждение…А вы, маэстро, вчера убили человека – попросту из каприза. Из желания иметь у себя – как в Версале.

- Мне безразлично, как в Версале у нас будет или как в Блистательной Порте, - немедленно отступил со своих позиций Ла Брюс, - Но его сиятельство настаивал, а я обречен его слушаться.

- А где он? – тут же спросил Ван Геделе.

- Отправляет свои обер-гофмаршальские ритуалы, - развел руками концертмейстер, - Вот-вот явится. Что вы думаете – о наших качелях? Не сверзится ли с них певица, если сядет без страховки?

Яков взошел на сцену, снизу вверх поглядел на качели – два каната, широкая прочная доска. Гросс тоже подошел и задрал голову:

- Лупа девка дикая, деревенская – спужается и грохнется со всей дури. От греха стоит подстраховать ее все-таки лонжей. Как думаешь, Яков?

- Согласен, друг мой Пауль, - в тон ему отвечал доктор, - Лучше привяжите.

- Принято! – хлопнул в ладоши Ла Брюс, - А теперь попрошу вас со сцены, я должен хоть что-то предъявить, когда явится начальство. На сцене – хор, Поппея, Аницетус! Сперва хор, потом дуэт. Октваия на качелях, сегодня без страховки. Лупа, деточка, вступаешь с арией после Аницетуса. Скрипки – к бою!

Скрипачи и в самом деле держали смычки – как будто вот-вот начнут на них сражаться. Лакей подал Ла Брюсу флейту.

- И на дуде, и на трубе, - шепотом прокомментировал по-русски Гросс. Они с Яковом стояли перед сценой и смотрели – Лупа-Октавия уселась на сползшие вниз качели, и уточкой выплыла на середину сцены Оксана-Поппея. Хор встал ровнее и втянул животы…

- Где же мой Аницетус? – возопил Ла Брюс, убирая флейту от лица, - Где этот пьяница?

- Прошке вчера ввечеру камергер Бюрен выписал плетей, - лакей, что с футляром от флейты, опустил голову и как будто даже прижал уши – от грядущего скандала, - Прошка наш тошнил с перил, а камергер это дело увидел. И отправился Аницетус с запиской на конюшню – а обратно его уже несли…И сегодня лежит…

- Почему я не знаю? – растерялся Ла Брюс, - Когда он встанет?

- По прогнозу – завтра, не сильно побит, - осторожно предположил лакей.

- О боги, ну за что? – в пространство простонал Ла Брюс, и тут же приказал, - Что тут поделаешь, начинаем без Аницетуса…

- Я мог бы спеть Аницетуса, я неплохо его помню. У меня, конечно, недостаточно голоса, но хватит для одной репетиции…

«Умение появляться бесшумно – самое дорогое для шпиона, - вспомнил Яков уроки своего покойного де Лиона, - Можно услышать многое, в том числе и о себе – не предназначенное для ваших ушей».

Обер-гофмаршал явился опять внезапно и беззвучно – и стоял перед сценой, как золотая самодовольная статуя.

- О, тогда прошу на сцену, граф – и мы начинаем! – с необъяснимым удовольствием провозгласил Ла Брюс, - Скрипки – к бою!

Гофмаршал ступил на сцену – на меловую помету «Аницетус». Запела мучительно и жалобно флейта, торжествующе вступили скрипки. Хор поднатужился и выдал гнусавое:

Sei gegrüßet neues Licht!

Laste deiner Gottheit Strahlen

Unsern Horizont bemahlen…

(Кланяюсь тебе, новый свет!

Пусть лучи твоего божества

наш горизонт окрашивают…)

Поппея, делая округлые дерганые жесты, в точности как балерина на шкатулке, пискляво пропела:

So dringe durch Nebel

durch Wolcken und Luft

Zur seligen Wohnung der funckelnden Sternen

(Так лети сквозь туман,

сквозь облака и воздух

в блаженную обитель сверкающих звезд)

Яков ждал, какой оперный голос окажется у Левенвольда, столь самоуверенно выскочившего петь. Гофмаршал на сцене чувствовал себя как рыба в воде, красиво переступал стройными ножками, делал галантные жесты и явно сам себе очень нравился. Он вступил, кажется, чересчур рано:

Nun dein Befehl und meine Pflicht

Ist untertänigst ausgericht

(Теперь твоим приказам мой долг

смиренно подчиняться)

Слабый тенор его не дотягивал до целого альтино, и словно стеснялся быть звучным – Левенвольд как будто мурлыкал легкомысленную куртуазную балладу. Ла Брюс легонько дернул щекой – от такой манеры, но стерпел. Гофмаршал красиво воздел напоследок звякнувшую браслетами ручку, и отступил на шаг назад, и Ла Брюс махнул приглашающе Лупе на качелях – начинай.