Юрген Ангер - Шварце муттер

Качели как-то неуместно поднялись над полом еще на несколько аршин и замерли.

Вчера Яков слышал ее голос – все эти зацикленные сами на себе «аморе, традиторе…» Но в тот миг, когда теплое, мандариново-звенящее меццо-сопрано вырвалось на волю, переплелось с тоскующей флейтой…Доктору припомнилась тайная комната, темная и полная от пола до потолка благоухающими, изнывающими от себя самих оранжерейными фруктами. Теплый, веселый запах – апельсинов, мандаринов, клубники – и голос рыжей раскосой девчонки, парящей высоко-высоко на цветочных качелях. Качели медленно позли вверх, и выше поднимался голос, золотыми трепещущими крылами осеняя и крошечный зал, и расписанную звездами сцену. Бедная Октавия, заточенная в крепость своим тираном…

Die heiße Glüht zwar brennend angesehen…

(Жаркое пламя разожгла во мне…)

Ла Брюс отнял от губ флейту и внимал льющейся арии с грустным и глупым лицом, и все прочие слушали – именно с грустными и глупыми лицами, и Гросс, и Поппея-Оксана, и сам Левенвольд, у того даже слезы дрожали на кончиках золоченых ресниц. Яков достал платок и промокнул свои собственные набежавшие слезы – так хорошо она пела…

Качели поползли вниз, и дива вдруг сбилась, запнулась, судорожно вцепилась в канаты и, совсем как Ди Маджо вчера, как будто попыталась спрыгнуть на землю вниз. Яков увидел, как закатились ее глаза. До пола было еще далеко, почти человеческий рост, а девушка уже опасно кренилась, и сорвалась, и летела – в руки монаха из хора, не верящего в собственное счастье.

- Обморок, - констатировал доктор, нащупывая слабо бьющийся пульс. Дива лежала на полу под качелями, голова ее покоилась – на коленях того самого счастливца-монаха, и все прочие стояли рядом плотным любопытствующим кругом. Только Левенвольд брезгливо отступил, с кислым лицом – испортили арию.

- Коко, неси ее за кулисы, - лениво вытягивая слова и картавя, повелел он доктору, - У меня недостаточно времени – еще и на ваш лазарет. Продолжим без Лупы – что там у нас дальше?

Доктор бережно подхватил на руки легкую, как птичка, певицу, и понес за сцену. Гросс увязался за ним, помог пристроить ношу на скрипучую хлипкую козетку, но потом объявил:

- Пойду, разыщу моего скорняка. А тебе – удачи.

И пропал среди декораций, направив свои стопы туда, где возился на полу скорняк в компании разложенных чертежей и ремней. Сделал вид, что участь Лупы ему безразлична.

Девушка дышала совсем неслышно, и рука ее безжизненно свешивалась к самому полу – пальцы в дешевых перстнях, но на каждом пальце все же по перстню. Псевдоримский наряд ее отливал золотом – но то было золото костюмерное, фальшивое.

Доктор извлек из кармана пузырек с нашатырем, который по старой привычке постоянно таскал с собой, смочил платок и поднес самому носу дивы – та зажмурилась и вдохновенно чихнула.

- С возвращением, - поздравил Яков, пряча платок. Лупа тряхнула морковными волосами и села на козетке, с прямой спиной:

- Я что, летела – перед ними всеми?

Яков присел на козетку рядом с певицей и спросил ее – говоря в самое ухо:

- Кто-нибудь знает, что ты брюхата?

- Вот еще! – фыркнула Лупа, отодвигаясь. Обычный, не оперный, голос у нее был – скрипучий и склочный, но пахло от нее – все теми же мандаринами, райским садом. То были, наверное, духи, простенькие, из самых дешевых – но все равно…Яков сморгнул с ресниц проекцию тайной темной комнаты, превращенной ненадолго в маленький рай:

- И граф твой не знает?

- Ему меньше всех надо знать, - сердито отвечала Лупа, - Узнает – сошлет в деревню. А я петь хочу. На премьере, перед самой царицей, - и лицо деревенской дивы стало на мгновение мечтательным и глупым.

- А я слыхал – ты вольная. Как же он сможет сослать тебя?

- Тю, доктор! – жестоко рассмеялась девушка, показав мелкие острые зубки, - Видно, что ты немец. У русских не бывает вольных, тем более – среди баб. Где я – и где он. Я вся в его власти – он граф, царицын галант, а я – под его ногами пыль. У него невеста ревнивая, узнает обо мне – и враз наш голубчик приданое упустит. Он только заради невесты отошлет меня – куда подальше.

- А ты хочешь – петь перед самой царицей, - продолжил за нее Яков, - Так ты будешь петь. Я не выдам тебя, только талию подвяжи повыше – живот скоро виден будет. Вот, держи, - Яков вложил в ее ручку пузырек с нашатырем, - Как в другой раз голова закружится – подноси к носу и нюхай. Помогает.

- Спасибо, барин, - криво улыбнулась дива.

Яков смотрел на нее иронически, но с несомненным интересом – дурочка, но ведь какая авантюристка. Брюхата от графа – эка невидаль! – но желает петь, и премьеру, и побывать хоть на мгновение – звездою. Чтоб весь свет узнал…Внезапная мысль осенила доктора:

- Как думаешь, Лупа – если кто посватается к тебе, какое граф даст за тобой приданое?

- У него и спрашивай! Я почем знаю…Те два ублюдка, что у него от балерин – вольные получили, но это здесь само собою. И балерин он отпустил, те хвастались – что с приданым. А что, доктор, – ты руки моей желаешь просить?

Яков улыбнулся – той самой улыбкой, о которой знал он – что она неотразима.

- Поглядим, милая Лупа. Может, и выйдет сторговаться с твоим хозяином. А может, и нет – вдруг твое меццо-сопрано окажется так ему дорого, что он тебя не отдаст.

- Ему черкасское приданое во сто раз дороже, чем все мои сопрано, - буркнула Лупа.

- Тогда мой тебе совет – не скачи между поварами и конюхами, как Буриданов осел. Все равно не светит.

- Гросс наябедничал, - беззлобно рассмеялась Лупа.

- И Гросса не трогай. Не позорься. Я думаю, граф перед своей свадьбой счастлив будет тебя сбыть – в таком-то положении.

Лупа-Лукерья повернулась к доктору и взглянула ему в лицо – расставленными широко козьими глазами. Треугольное личико ее с коротким носиком было одновременно нежным и хищным – дикая, ведьмина, чертовская красота.

- Отчего он зовет тебя – Лупа, волчица? – спросил вдруг Яков.

- Я кусаюсь, - просто ответила дива, потянулась к нему, и мгновенно прикусила острыми зубками – его нижнюю губу, кажется, даже до крови. Хохотнула, взлетела с козетки и золотой змеей прошуршала среди картонных деревьев – в свою гримерку. Тоже ведь золото, но театральное, фальшивое, ничего не весит и ничего не стоит. Яков стер с губы кровь. «Может, и в самом деле женюсь, - подумал он легкомысленно, - Ну и что, что из-под Левенвольда. Тут в Москве, кажется, все такие, и даже не только дамы. А девка-то – огонь…»

Гросс на пару со скорняком уже сплели из ремней какую-то сбрую, но Яков не стал к ним присоединяться – поленился. Он встал за кулисой и смотрел, как ругаются обер-гофмаршал и концертмейстер. Певцы со сцены сошли, и рассыпанные по полу золотые звезды топтали теперь два карлика – один в штанах, а другой – совсем без. Карлики начали было какую-то забавную пантомиму, но их прервали.