Юрген Ангер - Шварце муттер

Он пригласил ее в свою спальню – когда она перестала уже, и бояться, и хотеть. Камердинер проводил – в золотую шкатулку, канарейкин цвингер, и граф сидел перед зеркалом – в кудрях и в шелковом халатике. Из-под халатика выглядывали такие тонкие белые ножки – Лушка еще подумала, что ничего не стоит перекинуть его на плечо и унести. Что он совсем ничего не весит, как птичка.

- Ты готова? – спросил искуситель, похититель – церемонно и холодно.

Лушка яростно кивнула и принялась неловко распускать – шнуровку нового, неудобного немецкого платья.

- Фууу… - рассмеялся брезгливо граф, - Не это же! Петь готова – в опере, перед царицей?

Лушка зарделась, разозлилась – и со злости выдала графу столь громогласную ступенчатую фиоритуру, что у того – даже кудри отлетели назад.

- Грубовато, но сильно, - нежные ладошки трижды беззвучно хлопнули, - Вижу, что готова. Мой Ла Брюс будет плакать. А это, - он пальцами изобразил ее недавнее пиччикато на шнуровке, - это не надо. Не трать себя. Я всегда могу позвать Дункан…

Лушка подумала – что за Дункан такой, и догадалась, что это Дунька всего лишь, одна из балетниц, самая лихая. Ей сделалось обидно – так, что сами собой закипели горючие слезы:

- Что Дуньку-то? Дунька носатая. Я тоже могу… - и снова принялась терзать шнуровку.

- Тогда иди – я распутаю тебя, - ласково поманил ее граф, на свои колени, и острыми пальчиками принялся расплетать жесткие шнуры. Лушка смотрела сверху вниз – на его сосредоточенное лицо, с нахмуренными бровями и длинными-длинными младенческими ресницами. Графчик очень старался – словно от этой шнуровки зависела вся его жизнь.

- U-la-la, готово, - он поднял лицо, такое счастливое – что девица Лушка не утерпела и сама, первая, поцеловала его, больно прикусив его леденцовые крашеные губы, от неумелого своего усердия.

- О, зивольф, - прошипел он хрипло. Вот теперь-то она ему – нравилась, графчик потерял голову, и сгорел, как они, придворные, говорят – в оранжевом ее пламени, так дом изнутри мерцает и светится, в пожаре, прежде чем – рухнуть.

Он все шептал ей тогда – нежно, но и насмешливо – длинные немецкие слова, эти шипящие по-змеиному имена, но она понимала из них лишь «зивольф» – волчица. Лупа.

- Вот что это? Ты знаешь – как эта штука называется? – Ла Брюс с веселым гневом стыдил лакея, то поднося к лицу, то отодвигая прочь круглую черную маску, - Эта маска зовется – «немая дева», потому что держится на лице – благодаря штырьку, зажатому в зубах.

- А на маскараде рот – едва ли не главное, что необходимо галантному кавалеру, - с напускной невинностью продолжил доктор Ван Геделе.

В Измайлове намечался маскарад – на речном берегу, с гондолами, наядами и нептунами (почти все наяды и нептуны набраны были из многострадальной левенвольдовской дворни, служившей горнилом кадров для малых придворных представлений). Ла Брюс остался без актеров – Ди Маджо пел арию на встающей из воды рыбьей голове, девы-певицы изображали сирен, а хор – выступал в собственной роли, но в венцах из кувшинок и водорослей. Обер-гофмаршал еще с утра носился по речному берегу, отдавал распоряжения и лопался от злобы и бессилия – сделать как в Версале.

Ла Брюс намерен был явиться на маскарад и блеснуть, и кое-кого пленить, оставшись неузнанным – наряд Коломбины уже доставили концертмейстеру из его дома, недоставало только маски. Лакей послан был в гардеробную – и принес не то.

- Я неплохо знаком с месье Мордашовым, что смотрит за гардеробом, - сознался Яков, - Могу заглянуть к нему по старый памяти и заодно прихватить маску для вас, месье Бруно. Вам какая нужна – «баута» или «коломбина»?

- Если я – Коломбина, то, конечно же, «коломбина», - рассмеялся Ла Брюс, закинув ногу на ногу и кокетливо покачивая носком туфельки, - А вы, Иаков, разделите ли со мною радости маскарада?

- Увы, останусь дома и продолжу бороться с ангелами, - сострил Яков над французской транскрипцией собственного имени, - Да меня и не пустят на маскарад – слишком уж я мелкая карта. А в гардероб ради вас могу заглянуть – проведать Анри Мордашова, он давний мой пациент.

- Доктор, а не ведаете, что Анри ваш болен, вернее, сказался больным – у него абстиненция…За него сейчас в гардеробной – некто Тремуй, я их, признаться, с трудом различаю, - поморщился Ла Брюс.

- Еще лучше, - обрадовался Яков, - Тремуй мне еще больший приятель. Схожу, повидаюсь. Так вам, напомните – принести «коломбину»?

Якову, если уж говорить начистоту, за эти несколько дней до колик надоел Ла Брюс с его хвастовством и напористым кокетством, и хотелось бежать от него – хоть босиком по полю. А тут – еще и де Тремуй в гардеробной…

Путь в гардеробную лежал через улицу – наряды хранились в отдельной избе, чуть-чуть не доходя до конюшни и псарни. Яков миновал крыльцо и парадную лестницу – когда бесцеремонный гвардеец вдруг отодвинул его, как вещь – к перилам. И далее не пустил. Возле крыльца остановилась карета, декорированная весьма скромно, но на английских рессорах, немецких колесах и запряженная шестеркою весьма породистых лошадей. Яков выглянул из-за бутылочно-суконного гвардейского плеча – два здоровенных гайдука конфигурации «двое из ларца» соскочили с запяток и теперь бережно извлекали из кареты удивительную конструкцию.

То было кресло на высоких колесах, начиненное подушками и пледами, и среди подушек и пледов прятался маленький кудрявый господин в муфте и в зеленых очках. Яков догадался, что мимо него несут сейчас надежду и опору русской политики – могущественного вице-канцлера Остермана. Надежда сидела в подушках с лицом скорбным и кислым – явно не рада была предстоящей аудиенции. Гайдуки вознесли кресло на ступени, утвердили и покатили – и эта манипуляция очевидно далась им с трудом, так тяжело было кресло. Яков проскользнул за спинами гвардейцев и устремился к своей цели.

Де Тремуй обрадовался Якову, как родному – нежно приобнял за плечи и увлек в недра своих владений.

- Ты выберешь маску, и я отошлю ее с казачком нашей красавице-Коломбине, - воркующим голосом почти пел виконт, очень довольный, - А ты останься, сыграй со мною – хоть полчасика, я смертельно скучаю в этой мордашевской вотчине…

Вотчина сия весьма и весьма напоминала пространство за театральной сценой – такие же болваны с нарядами и шляпами, с пустыми кожаными лицами, подписанными чернилами или мелом: «Э.И.Б» (Бюрен), «фрау Б.Г.Б» (Бюренша), «С.Л.» - видать, Степан Лопухин, «Г.Р.Лев.» - ну, это обер-гофмаршал. На гладких мордах театральных болванов вот так же было – «Ниро», «Аницетис», «Поппеа»… На полках вдоль стен пылились шляпы и маски, и Тремуй широким жестом пригласил Якова – выбирай.