Юрген Ангер - Шварце муттер

- Не стоит того, - отказался Левенвольд, и вытерпел все докторские манипуляции молча, лишь прикусив губу. Яков вернул ему на плечи тяжелый золотой шлафрок – с темными полосами на подкладке, которые так никто и не додумался отстирать – и бесстрашный петиметр зябко завернулся в скользкий атлас:

- Жалеешь? Не нужно… - он сел в кресло, и указал доктору на кресло рядом, - У меня разговор к тебе. Нет, не Коко – все-таки Яси Ван Геделе.

- Я весь внимание, ваше сиятельство.

Было утро, и обер-гофмаршал не был еще ни причесан, ни накрашен, ни даже как следует выбрит – растрепанные волосы вились по плечам, сонные глаза чуть припухли, и сейчас он казался забавным шаржем на старшего брата, полковника Левенвольда. Они все-таки были очень похожи, два брата – и, возможно, именно это сходство и прятал под краской младший.

- Пока ты болел – я собрал о тебе все слухи, Яси Ван Геделе, - начал вкрадчиво Левенвольд, - Я хотел узнать твою репутацию, как хирурга и акушера. И репутация твоя превосходна. Более того – ты не болтлив, и никогда не разносил сплетни об абортах своих пациенток, как это делают некоторые. Ты умеешь молчать, Яси Ван Геделе. И еще – тебе лучше уехать из Москвы до ноября, прежде, чем вернется мой брат. Так что все сходится, как хороший пасьянс.

Яков слушал внимательно – что же ему сейчас предложат. Левенвольд отбросил черные пряди с высокого, будто бы даже подбритого специально лба, и взял руки доктора в свои:

- Я мог бы просто тебя заставить. Или приказать тебе, использовать тебя – вслепую, и потом избавиться. Но это слишком уж гнусно – играть в живого человека, как в куклу. Люди не флейты, как говорил один незадачливый принц. Я скажу тебе, что тебя ждет – и ты сможешь согласиться. Или отказаться. И если откажешься – сможешь встать, и выйти из этого дома, и уехать – откуда ты там? В Лейден, что ли…

Яков смотрел на него, и думал, что происходящее сейчас, для придворного интригана, в некотором роде – подвиг. Левенвольд сжал его пальцы – руки его были горячими, как будто этого человека сжигал жар:

- Одна дама вот-вот должна родить. Дама, чье имя я не смею назвать…В октябре или чуть раньше. Лет ей много, роды первые, да и здоровье не очень. Из хороших врачей в Москве сейчас – ты да твой дядя, остальные мусор. Лесток болтлив, как баба, и он из другого лагеря. Впрочем, тебе это неважно. Ты поедешь к ней со мною – тогда, когда придет срок. Сделаешь все самым лучшим образом, как только сумеешь. А потом тебе придется уехать, бежать даже – вместе с ребенком, с его кормилицей, и с его охраной. Сперва в деревню, потом – наверное, в Польшу. Или в Цесарию, я еще не знаю сам – кто примет. Прошу я тебя – ведь дядька твой не годится – он слишком заметен, да не согласится, у него ведь госпиталь, практика, этот его бездарный Петер…

- Я понял, - ответил Яков, - Это то самое дело – по которому стольких арестовали. Значит, не просто так.

- Да, то самое дело, - серьезно и печально подтвердил Левенвольд, - И я вынужден его закончить. Ведь брат мой уехал…Ты поможешь мне, Яси Ван Геделе? Обещаю, что буду стараться сохранить тебя живым. Сам знаешь – слово дворянина…

- Осторожная формулировка, - оценил Яков его деликатность, - Буду стараться сохранить…

- Не более того, - Левенвольд наконец-то улыбнулся, - И обещаю – что ты станешь богат. Десять тысяч яхимсталеров – за один прием, а, доктор?

- Если останусь жив…Мне нечего терять, ваше сиятельство – я один, ни семьи, ни детей. Ни доброго имени – уже…Я согласен, можете распоряжаться моей никчемной жизнью как пожелаете.

- Спасибо, - выдохнул обер-гофмаршал, и потянул вдруг Якова за руки – к себе, - Правда, спасибо. И – не бойся. Nihil time, nihil dole…

Левенвольд стремительно подался к нему, словно атакующая гадюка, и поцеловал, дотронулся губами до губ его, будто ужалил, и тут же – оттолкнул:

- А теперь ступай, Яси…

Яков раскладывал инструменты – что-то протирал лишний раз, что-то точил – когда в дверь его поскреблись.

- Заходите, - разрешил доктор. В комнату вдвинулся дворецкий Кейтель, нарядный, как никогда – золотая эстетика его хозяина явно не оставила дворецкого равнодушным.

- Праздник намечается? – сразу догадался Ван Геделе.

- О, да! Придут гости, и будет дан концерт, - с готовностью подтвердил разряженный Кейтель, - И певица пропоет наконец-то ту арию, что была так печально прервана. То будет символ прощения и примирения.

- И ее величество пожалует в гости? – не поверил Яков.

- О, нет! Ее величество болеют, но пожалуют господин фон Бюрен, граф Вартенберг, и господа Лопухины, и граф Остерман…

- Довольно перечислять, Кейтель – мне все равно их не видать.

- Отчего же? Полагаю, вы достаточно поправились, и сможете наблюдать за концертом с галереи. Там есть такая портьера, и из-за нее можно…

- То есть вы приглашаете меня, Кейтель?

- И не только я, - дворецкий неожиданно игриво подмигнул, и Яков поразился – как уживаются в нем надменность и внезапное, как искра, лукавство, - У вас есть добрый друг, желающий вас развлечь – после долгой, тяжелой болезни и вынужденного заточения.

- Хотите сказать – мое сидение за портьерой высочайше одобрено? – уточнил Яков, и получил ответ:

- Именно так.

Яков не стал наблюдать, как ужинают высокие гости – это было бы унизительно. С первого этажа раздавался то и дело собачий лай, и доктор решил – значит, кто-то из гостей привел с собой собачку, чтобы похвастаться. И, конечно же, можно и не угадывать – кто.

Когда с галерей заиграли скрипки, и снизу послышалось – что настраиваются инструменты, Яков все-таки вышел за портьеру и посмотрел вниз – ему захотелось увидеть, как будет петь Лупа.

Оркестр выстроился полукругом – флейтисты и эти, что с огромными скрипками – Яков не знал, как они называются. Лупа, в шелковом платье, широком, как солнце, и такого же цвета, только готовилась петь. В волосах ее вплетены были чайные розы, отлично видные Якову сверху. Гости сидели рядком на стульях, и Ван Геделе с высоты мог рассмотреть, как прошиты их парики – у кого они были. Лопухины – оба в лососинном, в кружевах цвета внутренности морских раковин, утонченные и накрашенные, с лицами грешных ангелов. Остерман – серебро, и возле него золото – Левенвольд. И в центре, гость главный и почетный – зловеще-сиреневый фон Бюрен, в собственных черно-стальных кудрях, матово-смуглый, с той самой собакой у ног. Рыжая борзая на длинном витом поводке вяло порыкивала – охраняла! – и подозрительно косилась на серебристого Остермана, с явной готовностью – тяпнуть.

Скрипки попиликали и затихли, вступила флейта, и за нею – мягкой волной полился голос певицы. И музыканты последовали за голосом, в райские кущи, по одному вступая на этот путь – сперва флейты, а потом и те, что как огромные скрипки. Ах да, виола да гамбо…Лупа взяла самую высокую, леденяще-звонкую ноту – и порочный херувим Лопухин прижал к накрашенному глазу платок, а собака – вскочила разом на четыре ноги, в охотничью стойку.