Юрген Ангер - Шварце муттер

Ла Брюс не держал зла на человека, выбросившего его прочь от двора – как отслужившую вещь. Ведь Бруно Ла Брюс оставался Бруно Ла Брюсом, остался цел, и пребудет таким – покуда жив. А ты, обер-гофмаршал, бедный, бедный Рене Левенвольд – утратил себя, увы. И наказан достаточно. Ты – призрак, отражение, рьен. Ничто. Пустота в чужой золоченой шкуре. Даже жаль тебя…

Карета подпрыгнула на особенно отчетливой кочке – и Ла Брюс подпрыгнул, держась за ушибленный бок. «Все равно он выжил бы тебя, - сказал ему внутренний голос, отчетливо и безжалостно, - После того, что ты видел. Рано или поздно – он бы тебя выкинул. Или же – отравил».

Лефортовский дворец изнутри пронизан, как паутиной, как тысячей мелких сосудов – тайными переходами, и лесенками, и тропинками – позади гобеленов, по ту сторону обитых шелками стен. По тайным тропам так легко – приходить на свидание, и бежать со свидания, и это вполне логично, если учесть, для кого изначально сей дворец был построен.

Ла Брюс шел со свидания, ранним утром, в потайной галерее позади портьер. Тот час, когда все еще спят, и сама Аврора, и даже слуги, и только первые уборщики гремят на лестницах первыми ведрами. Можно замереть на мгновение, и вдохнуть напоследок запах духов, столь ненадолго отпечатанный – на брабантском кружеве рубашки. Его духов, аманта, недавней добычи. Отряхнуть с себя его пудру, припомнить последние его слова…Послевкусие свидания – в этом есть своя, особенная прелесть.

И, словно эхо, повторенных шепотом прощальных слов – голос флейты, жалобный и грустный, в самом последнем – ряду портьер. Бледная, жалкая кантилена – у музыканта слабые легкие. Недостаточно сил – для хорошей игры, безупречного звука. Но даже такая беспомощная игра – Ла Брюс не знал, что при дворе есть и другие флейтисты, кроме него.

Он приблизился, как самому ему казалось – бесшумно, стараясь не стучать каблуками. Кончиками пальцев отогнул краешек бархатной шторы – и на мгновение залюбовался собственным драгоценным кружевом, и полировкой ногтей, и игрою перстней…И встретился глазами – со своим таинственным музыкантом. Я и не знал, что ты умеешь играть на флейте…И неудивительно, что так плохо – у тебя для подобных занятий – слишком уж узкая спина, и маленькие легкие. Удачной репетиции, и доброго утра, Рене…

Ла Брюс неслышно задернул портьеру, и отступил – пятясь, спиной вперед. Повернулся, и почти побежал – искать, для отступления своего, другую дорогу. Он тогда уже понял – все для него кончено. Два пути у него отныне – бегство или смерть.

Рене Левенвольд…Он бездарно играл на флейте, но всегда – о, церемониймейстер! – безупречно выстраивал мизансцену. Черт же дернул Ла Брюса смотреть…На золотого хрупкого флейтиста, и на второго флейтиста, на коленях перед Рене, исполнявшего свою партию – наверное, безупречно. Он все исполнял безупречно, этот темный господин в сиреневом, и для Рене он сыграл тогда – божественно, иначе оно бы того и не стоило.

И в рассветных сумерках доктору опять померещились – вот наваждение! – отрубленные головы на частоколе, окружавшем подмосковную тюрьму. Когда вышли они из возка, Яков вынул гри-гри из пыльного кувшина, и Десэ тут же ударил кувшин об утоптанную твердую землю:

- На счастье!

Осколки прыснули в разные стороны, от дверей обернулись караульные, и посмотрели на них, как на дураков.

- Идем же! – и пастор повлек гостя за собой, в кособокую часовенку, притулившуюся позади мрачного здания тюрьмы. Яков глянул в сторону узилища:

- Как думаешь, Гросс еще там? Можно ли с ним увидеться?

- Твой Гросс дома, - бросил небрежно Десэ, - Уже два часа как. Клялся, когда уходил – что немедленно отбудет в свою Вестфалию, прочь из этого ада.

- Откуда ты знаешь?

- У меня везде друзья, и в тюрьме тоже – караульные, дознаватели. Я ведь душа-человек, разве это не заметно? – он хищно усмехнулся, - И здесь тоже есть у меня дружочек, - Десэ отворил дверь в часовенку и позвал:

- Изафет! Изафет!

- Что тебе, Смертушка? – откликнулся веселый добродушный голосок. В тюремной часовенке уютно коптили свечки, и пахло ладаном, и физиономии у икон представлялись не так уж черны и страшны в кокетливом серебре окладов. И хозяин часовни – тщедушный глазастый попик, кудрявый, херувимского вида – казался персоной симпатичной и жизнерадостной.

- А вы с ним даже похожи! – Десэ перевел взгляд с Якова – на симпатягу-попа, - Изафетка, этот паренек – сегодня он – это ты. Дай ему поповское платье, и я отведу его на исповедь к осужденной, - Десэ смешно говорил, выделяя вторую гласную в слове «осужденная», но в тюрьме – ведь только так и говорят. Антр ну в тюрьме, и больше нигде…

- А как же я, Смертушка? – притворно сокрушился попик, - Грех ведь сам на душу возьму, если грешницу без утешения оставлю.

- Не грусти, Изафетка, - Десэ снял с пояса табакерку, раскрыл перед попиком, - Вот, белый табачок, как ты любишь. Нюхни, успокойся.

Попик взял ловкими пальцами щепотку табака, закинул в ноздрю:

- Ах, волшебник! Ах, греховодник! – и тут же сладко расчихался, и закатил глазки, - Знаешь, чем порадовать! Такие сны дивные после табака твоего снятся…

Якову табака не предложили, и доктор как-то сразу догадался, почему. В движениях Изафетки появились небывалая плавность и легкость – он словно способен стал завязываться в узлы. Он даже приобнял пастора на радостях, но тот отстранился:

- Рясу неси, покуда ноги держат. Табак весь тебе оставлю – наслаждайся, но знай меру.

Изафет ушел, танцуя и виясь от переизбытка чувств, и вскоре вернулся с рясой. Яков надел рясу через голову, поверх собственной одежды.

- Коротковата, - Десэ критически прищурился, и поддернул подол вниз, - Оттого, что Изафетка маломерок. Ничего, на раз прокатит. Пойдем к подружке твоей, исповедник.

Яков следовал за Десэ по тюремным коридорам, и отчаянно трепетал – под взглядами караульных. Но пастор был столь в себе уверен, и двигался вперед с таким пробивным апломбом – что уверенность его невольно передалась и Ван Геделе.

- Исповедник. Поп то бишь, - представил Десэ своего спутника караульному, скучавшему перед камерой восемь, - Как ужин последний – съела, не подавилась?

- Морду воротит, - буркнул караульный, - Лежит, будто дохлая.

- Вот-вот встанет как миленькая, - пообещал ему Десэ, - Слово божье, сам знаешь, чудеса творит. Открывай давай.

Караульный отомкнул замок – ведьма лежала на нарах, как будто и не шевелилась, с тех пор, как Яков ушел отсюда. Она не подняла головы, не открыла глаз, когда они вошли.

Десэ прикрыл дверь, встал так, чтоб спиной загородить дверной глазок:

- Ну, поп самозваный, давай – с богом!

Яков приблизился, присел на корточки, взял ведьмину руку и, волнуясь, надел амулет на высохшее, желтое запястье: